Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

– Честное, благородное, – сказал Зинявин.

– Продолжай, – промолвил Редин.

– С данной милашкой я придерживался своего обычного принципа, имеющего существенные различия с обычными для остальных – я закоренело полагаю, что мужская сила состоит не в том, чтобы причинять женщине как можно больше проникновений. Как можно больше и как можно дольше: я исхожу из того, что лично мне надо совсем немного – раз, два и доволен. А она не довольна. В этом и есть мужская сила. Подтверждение характера, если угодно.

– Харизмы, – кивнул Редин.

– Не знающей предела…

– И характера.

– Непреклонного характера, – сказал Зинявин. – Но несмотря на всю мощь моего характера, она от меня ушла. К гнусному старику… по материальным соображениям – я пытался играть со стеной в китайский безик, набивал брюхо фаршированной брюквой, занимал себя преображением: в начале марта мы встретились с ней в одной компании. Эта женщина, старик, потом подошел и я. Пил горный дубняк…

– Сорок градусов? – уточнил Редин. – Калгановый корень, дубовая стружка?

– Имбирь, можжевеловая ягода – помимо перечисленного тобой. Я, закипая, злюсь, пью вяжущую дрянь, старик что-то шамкает о мятеже Веницелоса и лакает исключительно морковный сок: в его возрасте все уже обычно пропиты до полной бесполости, однако он держит себя в форме – одет бедно, живет явно на одну пенсию, но еще мужик. А у меня вполне серьезная зарплата, иномарка и золотой гвоздь в подошве. Но она с ним.

– Получается, – сказал Редин, – она ушла от тебя не из-за материальных соображений.

– Когда я это понял, Ильин уже поставил «Don «t worry, be happy» – старик попросил. Я эту песню и так ненавижу, а тут еще и понимание причины ее ухода… Тяжко.

Но не более тяжко, чем когда ты пробуешь уснуть, а за окном скрипят качели. Они тебя бесят.

Ты еще терпишь. Впрочем, той же ночью идешь к ним с ножовкой по металлу. Пилишь опору – всего одну, но силы кончаются, ее ты не допилил, за подозрения в вызывании бури сейчас уже никого не казнят… это сон… вешайтесь, любите… это нет: с утра тебя будит страшный крик.

Кто-то качался на качелях, опора рухнула, и он убился. Он или она, по крику не определишь; ты этого не хотел, и что бы ни говорили не обладающие собственным стилем или наигрывающие его наличие сделанным из соболиного меха шлемом, опора качелей была тобой не подпилена.

Недопилена.

Только лишь.

– Я, – сказал Редин, – не видел Ильина уже несколько лет. Как он там? По-прежнему разгадывает предысторию огня? Все так же не разгибается со своей йогой?

– Да. Немалого достиг – у него даже собака может свою заднюю лапу за голову закинуть.

– Ха! – усмехнулся Редин. – Жива еще?

– Старается.

– Прошлое всмятку, – пробормотал Редин.

– Сам Ильин старается подкрасться поближе к смерти – я к нему как-то зашел. Принес в голове недавно переведенные легенды гуронов… дверь открыта, Ильина в прихожей не видно: задержав дыхание, он лежал в комнате. На спине. Я его и кипятком облил, и стоящую под столом коробку с колокольчиками ниже пояса сбросил – поднял и сбросил, колокольчики зазвенели, забрякали, но Ильин не шелохнулся. Потрясающий мужик! И я… сорвал с мясом штору, накинул ему на лицо, навалился сверху всем весом…

– Вес у тебя небольшой, – поморщился Редин.

– Но Ильин вскоре очнулся. Отпихнул меня в сторону и минут десять продышаться не мог.

– В зубы не дал? – спросил Редин.

– Размахнулся, но видимо вспомнил, что челюсть у меня еще после предыдущего перелома не срослась. – Станислав Зинявин слегка насупился. – Когда ты мне ее сломал.

– По делу, Стас, – строго заметил Редин.

– Возможно. Ну, а Дима Ильин меня не бил – он даже избавил меня от занудной проповеди, касающейся его способа освобождения Пуруша от оков Практити. Просто сказал, что со шторой я все же перегнул палку. Взвалил на себе несколько лишнее.

Редин не ходит к женщине взяв с собой хлороформ и не взмывает в прогулочном темпе к Молочному Холму; он никак не думал, что Дмитрий Ильин так быстро дойдет до упражнений по контролю дыхательного ритма – это уже пранаяма, четвертая стадия, всего в йоге подобных стадий восемь, и сам Редин не пошел дальше первой.

Она подразумевала отказ от воровства, лжи и алчности.

С этим бы он как-нибудь справился, но в том же ряду было и насилие. Редин прибегал к нему нечасто, но случалось – сломанная челюсть Станислава Зинявина, нерегулярные избиения нагадивших ему в душу ди-джеев… насилие, а главное, секс.

Красивого юношу Гермафродита полюбила нимфа Салмакис.

И что, Редин, что?

Нимфа затащила юношу под воду и, беспрепятственно изнасиловав, вымолила у богов сделать их одним двуполым существом – пересказывая своими словами рассказ Овидия, Редин не испытывал никакого желания предстать перед очередной нетрезвой принцессой «цветущим молодым человеком с женской грудью, по-женски пышными ягодицами и мужскими гениталиями»: Редина привлекал секс не как нечто происходящее между двумя, десятью, двенадцатью людьми: его интересовала в нем лишь роль мужчины.

Роль второго плана.

Его роль.

– Я, – нараспев сказал он, – читаю свою роль с древнейших скрижалей; они намного старее, чем в Ковчеге Завета, и я очень плохо разбираю буквы. Мне предстоит играть ее без согласования с предначертанным нам в помощь сценарием…

– Что за роль? – перебил его Зинявин.

– Не важно. Помолчи. Скрась для меня сегодняшнюю ночь этой малостью – придержи свое скрытое дарование представать перед всеми нами настырным ублюдком… ты перед Ильиным хотя бы извинился? Или открыл рот, но передумал?

– Я не ворона с куском сыра, чтобы с открытым ртом передумывать, – проворчал Зинявин. – Ишь ты, догадки какие… А извиняться я к нему на той неделе приходил. С поллитрой и апельсинами.

– С апельсинами? – нахмурился Редин. – Почему с ними? Отчего как к больному? Что еще случилось?

– Ильин, на мой взгляд, однажды сказал гениальную фразу: прошлым летом мы делали шашлык в Битцевском парке, и он кадрил каких-то плоских женщин, а я сжег весь лук и разозлил громким произношением некой мантры двух легавых. Стержневой звук мантры где-то походил на «Ёеее-б», и нас с Ильиным замели. Но он отнесся к этому, как мужчина.

– Сцепился с легавыми? – потирая руки, спросил Редин.

– Ни слова им не сказал. Но мне сказал – как верному другу. Рассеянно усмехнувшись. «Когда мне будет нечего есть, я буду есть одни апельсины» – вот что он мне сказал.

– И правда, красиво, – уважительно пробормотал Редин.

– По существу! Что существенней!

Явная тавтология, но бывает: Редин видел скульптуру «Женщина, укушенная змеей», и, если бы он умел обращаться с гипсом, он бы изваял «Змею, укушенную женщиной». Это бы смотрелось намного ужасней.