Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

Из плеча торчит шприц, осоловелые глаза шастают над заливом, во вспыхивающие леса галдяще перелетают кучи пустых бутылок; подзабыл… растерял. Убрался из человеческой семьи – именно так становятся медиумами.

Сейчас Редин не о себе: как писал некий француз, провидение чаще всего дает о себе знать в Париже – неподвижность дождевых стен, форсирование возбуждения, томительное свербение ниже ватерлинии; не стараясь перекричать шумных переговорщиков, Редин признавался Светлане Макаровой: «касательно провидения чухонец бы настаивал на Хельсинки, безумец на Нью-Йорке – мы тут и не там, не там и не там, да, заговариваюсь… в Париже я мог бы говорить о тебе, но в тебе я могу говорить исключительно о Париже. Бульвар Итальянцев, усыпальницы «Пантеона», заурядный Музей человека, где Редин отнял у румынского туриста его дешевый плейер – не из-за давнего отказа Румынии бойкотировать Олимпиаду в Лос-Анджелесе, а для того, чтобы узнать его музыкальные вкусы.

Соотечественник Дракулы слушал «Blur».

Еще ничего.

– Однажды я переминал в руке желтый, увядший лист, – пустился в воспоминания Зинявин, – и я думал, моя рука будет пахнуть листом. Но нет. Не листом.

– Не надо, – с отвращением поморщился Редин, – не надо мне говорить, чем она пахла.

– Она пахла табаком. Сигаретой. Не знаю в результате чего, но я не переношу этот запах, когда он у меня на ладони. – Станислав Зинявин неакцентированно задумался. – Как и «Апокалипсис от Иоанна Феолога». Его я тоже не переношу.

– Почему? – недоуменно поинтересовался Редин. – Там же ключи от бездны, дракон, двадцать четыре старца, огненное озеро…

– Не люблю голый реализм, – пояснил Зинявин.

– А-аа…

– В моей голове только мысли.

– Больше ничего? – осведомился Редин.

– Человек я ординарный. Не берущий Хромого на испуг.

– Еще лучше…

– Я и комаров убивать не люблю,, – не доверяя искренности его замешательства, импульсивно добавил Зинявин. – Не хочу вызывать зависть у остальных.

– Людей? – заранее зная его ответ, спросил Редин.

– Комаров.

Редин не ошибся – Станислав Зинявин не полюбил жизнь. Не нашел оснований, не вызрел душой, Станислав опять не готов к сильному чувству; кровь проникает разлагающее неведение ее назначения, стая голубей присаживается на развалившийся на балконе организм, выдающийся музыкант может позволить себе остановиться в кульминационный момент исполняемого им произведения и поковырять мизинцем в обеих ноздрях: «У меня, Редин, есть записная книжка, в которую я записываю некоторые идущие от сердца ощущения…».

«В незаполненном виде она стоила больше, чем сейчас».

«Гмм! Хмм… Ну, ну! мне так грустно, что даже весело!»

Брамс вырывает аристократов из рук повседневности, Люцифер готовит из них сильные кадры, Редин с Зинявиным выходят из бильярдной.

Станислав за руль, Редин за ручку приемника – дерьмо, дерьмо, нытье, снова дерьмо, «Rock and Roll». «Лед Зеппелин».

«Теперь с богом, Стас. Смотри сколько вокруг притихшей Москвы… не смущай Планта своим бэк-вокалом – поворот, еще один, впишись хотя бы в этот… не очень удачно, но пойдет – рули, Зинявин, выпучивай глаза и не противься безмятежному течению ненависти, а я расскажу тебе о женщине, которая не носила белье: в сумке у нее всегда лежал выкидной нож. Ну, разумеется, с запекшейся кровью… говорю, как на духу – чтобы музыка оказалась внутри, тебе совсем не обязательно жевать магнитофонную пленку… не о том ты, Редин, говоришь, это же радио… а это кто?… это?… у меня никакого желания относиться к ним, как к факту, но это, Стас, легавые».

Шакалящие на дороге по нашу душу, никому не предлагая составить шеренгу и отправиться черпать космические воды; с млицией пошел договариваться Станислав Зинявин: он – лояльный к собственному алкогольному опьянению мини-тарзан, они – ГАИ. Редин остался в машине. Успокаивая себя тем, что когда-то и Индия была островом, он подчинялся выдающейся музыке и махал смотрящему на него автомату своей немаленькой головой.

По всевечной волне, по ухабам помех, пробираясь через узкий лаз в новый день… играет уже не «Лед Зеппелин»: «God gave me everything I want» Мика и Ленни.

Редин чувствует себя прыщавым подростком в грохоте концерта нуднейших областных металлистов – его плющит, гнет, он трясет головой, почти доставая до груди подбородком; договорившись с легавыми, Зинявин залез в машину и раздраженно проворчал:

– Вот суки. Приди они ко мне в гости, я бы подобных тварей и бутербродом со своим жидким стулом не угостил. Всунул бы им в хавальники трубу от пылесоса, и всю ночь сплевывал бы туда слюну с мокротой. – На Станислава Зинявина было неприятно смотреть. Особенно в упор. – А с тебя, между прочим, пятьдесят баксов.

– Чего? – нахмурился Редин. – Какие еще пятьдесят? Ты о чем, гад?

– А такие пятьдесят, что я этим козлам сто отдал! Половина с тебя – вместе пили, вместе ехали, так давай и ментовской бритвой по кошелькам вместе получим.

– Получим, – задумчиво прошептал Редин.

– Договорились?

– Я пью…

– Ты пьешь, – подтвердил Зинявин. – Да, ты пьешь! И что?

– Пью и не хочу быть полезным – уважьте первооснову моей сущности, снарядите в дорогу, подайте осла…

Апостол вышел покурить, но засветло вернулся – не любит темень. Хоть курит контрабанду… не считаясь с опасностью показаться зажимистой мразью, Редин Зинявину не поверил. Как и тогда, когда Зинявин говорил ему, что он потомок одного из рядовых той роты Преображенского полка, все бойцы которой были возведены Елизаветой Петровной в «дворянское достоинство» за содействие в сделавшем ее императрицей перевороте: Редину настолько не хотелось отдавать Зинявину деньги, что он бы не поверил и в оглушающие свойства клешни креветки-пистолета.

– Мне больно, Стас, что ты мне врешь, – сказал он. – Отдал всего пятьдесят, а за счет друга хочешь в ноль по потерям уйти? А может, ты отдал им не пятьдесят, а меньше? И, воспользовавшись случаем, собираешься заработать на моем доверии, совершить большой грех перед небом и людьми… Мои подозрения не беспочвенны?

По радио идет реклама средства от простатита, утро пока еще держится на дистанции, на лбу прорезаются не соотносимые с возрастом складки; материальный достаток не помешал бы мне идти своим путем. Я помню одну отличницу, клявшуюся мне, что она уже не девушка – на Небесном Экзамене данные тебе здесь оценки будут значить крайне мало. Закидывая на плечо спортивную сумку, я непременно сбиваю кого-нибудь с ног, где-то на экваторе господствует половодье; дельфины плывут по тропическому лесу, карликовый гиппопотам Палуб гонит посторонние мысли – не о чем просить, Господи: все есть. Среди того, что есть, нет ничего хорошего? Но это уже на Твое усмотрение.