Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

– Но вы, – сказал Редин, – меня даже не видели, а я…

– Вы меня тоже не видели, – сказала она.

Вас понял: она предупреждает, что ничего хорошего он в ней не увидит, и Редин доверяет ее вкусу.

Он не нужен любви, как жертва.

На руках у Редина нет ни единого пореза, он еще не играл на своей руке, как на скрипке, используя в качестве смычка столовый нож; Редина пока не принуждали ходить обходной дорогой до полевых цветов и испытывать чрезмерный оптимизм после легкого отравления мышьяком, но детей он, случалось, разнимал – где-то в июне 2001-го они, сцепившись один на один, дрались напротив доронинского МХАТа. Накрапывал дождь, сжималась пыль – Редин там же. Со своими глубинными проблемами, в рыжих блестящих ботинках, включившись в жизнь; трое созревших и непредставленных ему дебилов смотрели на дерущихся детей, раскатисто при этом посмеиваяся – что может быть смешного в дерущихся в кровь детях, Редин не знал. Драку он прекратил не без определенного изыска: разнял детей, всего лишь отвлекая их внимание на сгибающихся под его ударами тех самых взрослых.

Дети перестали драться, они с придыханием заинтересовались, когда же первый из упавших трех будет в состоянии хотя бы оторваться лицом от асфальта; понимая, что это произойдет не скоро, Редин членораздельно сказал детям:

– Я вам, дети, мог бы ничего не говорить, но скажу – не бейте, дети, друг друга по голове, а не то вы вырастете в таких же уродов, как эти дяди. Они обычно плохо кончают, а вы, дети, плохо начинаете. Больше терпимости, дети: не лишайте никого сознания, пока твердо не убедитесь в его наличии в себе самих.

Побеседовав с пристыженно внимавшими детьми, Редин выпил еще сто пятьдесят граммов и уехал из центра города, снисходительно улыбаясь недавно услышанным словам Станислава Зинявина, сказавшего ему: «В моей комнате страшно воняло – я поначалу старался на этом не зацикливаться, но потом встал и закрыл окно. Но вонь стала гораздо ужасней: воняло же, оказывается, не с улицы. Откуда-то с моей стороны. Не буду говорить по каким причинам»; Редин напился, налег на весла, он с напором обводит окрестности окосевшим взглядом.

Необоснованной агрессии в нем нет.

Редин ощущает себе еще не подытоженным ребенком и тяжеловесно бежит за низко летящей птицей; Редину под тридцать, ему так не кажется, они с птицей уже возле дерева, и она резко берет вверх – необузданный крутеж, беспредельное священнодействие, Редин несется по прямой и на полной скорости врезается головой в ствол.

Он бежал головой вперед. Редин упал.

С дерева на него свалилось гнездо. Редин успел его подхватить: он рухнул, раскинув руки, и оно очутилось в одной из них.

В гнезде яйца, его надо вернуть обратно на дерево, самому Редину лезть туда сложно; недоуменное вздымание плечей, докучливое затруднение, ясен ли мой разум? Нет… Что?! Успокойся – это только рабочая гипотеза.

Вращая двоякими глазами, Редин оставляет в покое пройденные чувства и видит плешивого господина в бирюзовых кроссовках. Мужчина Редина тоже видит. Пекло в развес, двое за третьего, по каналу «Культура» препарируют все еще сопротивляющегося пуделя, Редин приподнимается, он встает, беспрерывно ли я мыслю? не придаю ли излишнего внимания внешним эффектам? не приманиваю ли пылающих мух? мужчина в тесных бриджах и без символизирующей власть жреца магической гремелки… возьму на заметку.

Проникаясь неосознанной дрожью, маститый звукорежиссер Алексей Парянин старается спешно исчезнуть.

– Минуту! – прокричал ему Редин.

– Это вы мне?

– Я не буду вам говорить, что церковь в каком-то смысле страховое общество – я просто попрошу вас залезть на дерево и положить данное гнездо туда, откуда оно упало. Я бы и сам, но у вас это лучше получится.

У Редина очень большое сердце и не менее устрашающие внешние данные – его сейчас несколько боятся.

Гнездо у него приняли. Что с ним делать дальше, Алексей Парянин, в принципе, знает, но пока молчит и никуда не лезет.

– Вот на это дерево, – подсказал ему Редин.

– Да я бы на дерево, – проворчал Парянин, – и за любимой женщиной не полез. Хрена лысого… за женщиной ни за что… обойдется, много чести… Вы меня не подсадите?

– Когда я пьяный, мне не жалко быть умным. Быть сильным, наверное, жалко, но я попробую.

Кое-как, не сразу… на вытянутые руки Редин его выжал. Затем Алексей Парянин полез уже сам; немного поднялся, свесился за гнездом – получив, нашел ему место на толстой ветке, однако сам назад не сполз и не спрыгнул.

Вероятно, он опасается Редина – нерасчетливого, многозначительного, без всяких сомнений отвергнувшего бы хот-дог со своим собственным членом и восхищенно вспоминающего трогательную историю двух дмитровских влюбленных, разбросанных жизнью по разным углам несовершенного шарика – она оказалась в Чикаго, он в богатой только ураганами степи под Улан-Батором; эти не знакомые ему лично влюбленные были немыми, но как и все прочие неравнодушные друг к другу человекоподобные существа, тратили на телефонные разговоры целую прорву денег. С какой же страстью они молчали…

Редину не дано так увлекаться людьми.

Ну, может, и дано, но не часто.

– Слезайте, – сказал он сидевшему на дереве Парянину, – я подстрахую. Потому что я сейчас ухожу и если вы вдруг сорветесь… да нет – я и сейчас вас вряд ли поймаю.

Закономерно не полагаясь на результаты своей смелости, Алексей Парянин, чья будущая жена через два года приедет в Москву из района подземного вулкана Янгантау, невесело усмехнулся.

– Тем более, – промолвил Алексей.

– Да слезайте вы, слезайте. Видите птица вокруг вас кружится? Это их мать… мать этих яиц – чем дольше вы там сидите, тем меньше у нее будет времени их высиживать.

– Ничего, справится, – сказал Алексей. – Я, мил человек, слезу, лишь когда вы отсюда уйдете – и достаточно далеко, я с дерева легко определю, далеко ли вы ушли или где-нибудь поблизости бродите.

– Брожу, лежу, – иронично пробурчал нетрезвый Редин. – Я вам что, мешаю?

– Самую малость.

Парянина скрутило предчувствие жуткой беды, он угрюм и на дереве; Редин на него не злится: он на дереве, я под ним, но нет, не под ним… под деревом. Крупным деревьям необходимо доставлять наверх тонны воды: без этого погибнут все их ветви и листья… что угодно кричать в сердцах – дохлое дело… я не рассчитал сил на вызов упадническому настроению.

Иллюзии обречены, иззубренный меч натирает бедро, Редин в Орехово; живя неповторимостью проживаемого и закаляя летом любовь к зиме, он согнал Алексея Парянина с земли, я, сказал ему Редин, здесь родился, я тут жил, я даже это лужу помню – святые хранили меня.

У меня обнаружилась аллергия на счастье. Мы, Марина, виделись с тобой каждый день, но не узнавали друг друга ночью – ты также не излучала флюидов созидания… не цепляйся за детали моего решения пожить в свое удовольствие: оцени – этот клистир ставили еще Лео Толстому, ко мне он попал не без борьбы… изредка хочется, чтобы хотели тебя: на глазах Редина снова кого-то бьют.