Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

«Посмотри, Марина, на небо. Столько звезд…».

«Удивительно…».

«И ни одной не видно».

«Фантастика…».

Бьют или собираются бить: выясним на месте, разгоним горькие воспоминания – Редин уже вмешивается, он идет к ним, не останавливаясь для того, чтобы лишний раз подумать; на Тверском бульваре дети дрались один на один, в Орехово двое на одного, и все они не дети, темно здесь… побиты фонари, затушены факелы, столь поздним вечером Редин называет хлорид натрия просто солью, двое с атакующей стороны – они женщины.

Редин с женщинами еще никогда не бился, но той, которую избивают две другие, наверное, не до его принципов, и Редин ей поможет: ему не привыкать быть сытым своей никчемной жизнью и без тостов с черной икрой.

– Вас, женщины, – сказал Редин, – двое, а она одна. И я вам, скорее всего, не позволю ее бить. Поскольку когда один бьет троих это еще допустимо, но когда двое бьют одну…

– Не одну, а одного, – перебила его измышления масластая блондинка с замысловатым изгибом бедер.

– Кого одного? – нахмурился Редин.

– Его одного. Он, мужчина, между прочим, тоже мужчина. Так что, идите куда шли, мы тут как-нибудь сами наши дела утрясем. Без вашей пьяной рожи.

Редин недоверчиво всматривается – точно, мужчина, они бьют или собираются бить мужчину, он крайне низкий и худой, но все же мужчина; Редину совершенно непонятно, с какой стати он им столько позволяет.

– Вы правда мужчина? – спросил у него Редин.

– Мужчина… – ответил Игорь «Князек» Нестеров. – Доказывать я вам это не буду, но поверьте мне на слово – мужчина я, мужчина…

– Но раз вы мужчина, пусть плюгавый, но мужчина, то как же вы дошли до такой жизни, когда вас бьют даже не мужчины?

– Они меня еще не бьют. – Нестеров брутально вздохнул. – Но их двое, а я один! Каждая из них является моей любовницей, и сегодня они впервые увиделись: случайно… я не виноват в том, что они собираются меня бить, я говорил им: «Не волнуйтесь, одна другой не помешает, я и с двумя, если вы не против, в постели справлюсь». Но они разошлись и кричат: «Это не ты с нами, а мы с тобой справимся!». Недалекое бабье племя, постыдная нехватка интеллектуальных способностей – я еле успел успел выбежать на улицу, но они выскочили за мной…

– А на улицу зачем? – спросил Редин. – Я где-то слышал, что одним из камней преткновения между восточной и западной церковью является трактовка заповеди «Не укради» – восточная не распространяет ее на воровство у государства. А вот вы выскочили на улицу. От женщин – не за третьей из них. Зачем? Двое на одного, двое за третьего…

– Какого еще третьего?

– Такого, – ответил Редин. – Вам не обязательно знать. Итак, зачем вы выбежали?

– Затем. У меня дома и хрусталь, и саксонский фарфор, да и мебель хорошая: жалко, если все покрушат. – Почесав правый висок, Игорь «Князек» продолжил стоять в пол-оборота к невидимому отсюда Константинополю: к высокой колонне с отрубленной головой последнего Палеолога. – На улице, к тому же, можно рассчитывать на помощь. На благотворное участие во мне людей, зверей, похожего на полтергейст дождя из полоумных пеликанов. Да-да! хмм… наконец, на возвращающихся с шабаша дружинников. И мне, как видите, помогли. Мне помогли вы – спасибо вам за то, что я не один, кто не желает, чтобы меня прикончили.

Игорь Нестеров благодарен Редину, как травоядный спринтер престарелому хищнику. Редин ему кивнул: «Don‘t mention it, дядя, я тебя понимаю, но к чему тебе легкомысленное отношение к последнему восплощению, что тебе моя неразделенная любовь к богобоязненной стриптизерше Хелен, обесценивающейся с каждой ночью и называвшей Марциала марципаном; тяга к ней так и дошла у Редина до головы. Противоречащие друг другу подходы к лидерству в кровати, неискоренимые различия в оценке все более голубеющей сцены – Редину не хотелось, чтобы Гамлет был педиком, ей это было без разницы: «лишь бы он, говорила она, показался мне замечательным парнем» – двое женщин следят за его беседой с Нестеровым с нескрываемой прохладой: в Орехово душный вечер, а в них никакого соответствия миролюбивому настрою Игоря «Князька». И Редина. Уже отмахавшегося на сегодня кулаками.

Они на взводе, обозленно молчат, Редин беспрепятственно настраивается на четкую волну самодостаточности; не оставляя своих рязанских привычек, Игорь Нестеров заманивает Редина в нежелательную западню карательного контрнаступления.

– А что, – спросил он, – если мы сейчас набросимся на них вдвоем? Как друзья. Словно бы боевые товарищи – я на Ларису, а вы…

– Набрасываться на них мы не станем. И если вы еще раз предложите мне нечто подобное, я, пожалуй, вместе с ними подключусь по вашу душу. – Редин добродушно осклабился. – Но пока я ни на чьей стороне, я рекомендую всем нам подняться в вашу квартиру. У вас мы чего-нибудь выпьем и попробуем удадить возникшее между вами недоразумение без привлечения рук и ногтей. – Внимательно посмотрев на Игоря Нестерова, Редин не заметил в нем явных признаков великого восторга: важной степени эмоционального экстаза, называемого тантристами «махарагой». – Я прав? Что думаете?

– Думаю, думаю…

– И как? – осведомился Редин. – Я прав?

– Даже сам Бог, – недовольно пробормотал «Князек» – редко бывает прав. Чтобы так – с головы до ног…

Насчет Всевышнего – не атеист ли Он? – Редин придерживается правил своей колокольни. Придерживается, чтобы не упасть; сам он со своей колокольники не звонит, но звон слышит – сойдясь с этими людьми, Редин поднялся в безвкусно обставленную квартиру: свисающая ему до бровей люстра, нестираные бежевые шторы, над двухспальной кроватью приблизительный портрет Мата Хари – женщины налили себе по приличному стакану «Арбатского», Редину нашли водки, для хозяина квартиры не пожалели отборного мата: «ты….., а еще ты… такой… ты…… вот кто ты!»; осушив стакан с вином, одна из женщин вынудила Игоря Нестерова отвлечься от пассивной взволнованности: женщина к нему, но он убежал.

Она ринулась следом, и Редин остался с той, которую «Князек» еще на улице называл Ларисой. В ее воспаленных очах стояла полярная ночь, звериной хватки и тигриной реакции ей не доставало; если она была Ларисой на улице, то Редин и в помещении использует при обращении к ней это имя – полулежа на журнальном столике с наполовину выкуренной сигаретой.

Потом не удивляйся, девочка. Я же не в себе, когда в тебе: еще месяц назад я мял простыни вместе с мечтательно настроенной поклонницей Че и Фиделя Вероникой Перовской, чья мать говорила ей на случай секса: «Не кричи – терпи».

Ее матери во время секса было крайне больно. Татьяна Афанасьевна не знала, что может быть по-другому, и говоря: «Не кричи», она имела в виду, не кричи от боли – саму Веронику подмывало кричать от удовольствия, и Перовская не кричала лишь следуя материнскому наказу; она сдерживалась, так и не поняв, что природа ее крика весьма разнилась бы с услышанным из родительской спальни.