Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

Будь, титанида, благой, и не глумись над моим внутренним зовом; ядом не утолишь жажды жизни, свиные шашлыки временами готовят в гаражах – на запах мяса сбегается кодла бродячих собак, и испуганные люди бросают им не лезущие в горло куски, но этим уже не откупишься, спровоцированные на безумие собаки начнут атаковать с минуты на минуту, действуя не зависимо от сигналов отступающего разума – Редин бы им мяса не кидал. Сам бы съел.

Если его мясо все равно окажется у них в зубах, то мясо выкормленной для смерти свиньи побудет в его. Бежит Редин.

Бежал бы в случае необходимости.

– Я пришел к Ильину с апельсинами, – продолжал рассказывать Зинявин, – но его не было. Ни комнате, ни в прохожей, ни на спине, ни подбородком на подоконнике. И я прождал его до позднего вечера. С его женой.

– Ух ты.

– Да-да! – воскликнул Зинявин.

– Она не сопротивлялась?

– Мы ждали его не в одной кровати. Даже спали в разных: заночевать у них она меня уговорила. – Станислав Зинявин порядком оживился. – Тебе это странно?

Мне? пожалуйста. Странно? сколько скажешь – ты затмеваешь собой ночь, что очень просто, если б знала, кого любить, кому помочь. Упасть к тебе под одеяло.

– Насколько я в курсе, – сказал Редин, – Наталья неплохая женщина. Симпатичная. Не затворяющаюся в ущербном сарказме.

– А мне можно доверять, как мужчине: она в своей комнате, я не с ней, и мне не спалось – по телевизору показывали вполне эротический фильм, и я не сдержался: лежу и слегка мастурбирую. – Вспомнив, как все это было, Станислав Зинявин издал нездоровое сопение. – И тут входит она.

– Вау, – пробормотал Редин.

– Наташа сразу догадалась, чем я занимаюсь. По глазам, наверное. Да что там, конечно, по ним… Сделав надлежащие выводы, она сказала: «Поверишь ли ты мне или нет, но я, Стасик, сейчас удовлетворяю себя под тот же фильм». Так и было… И я ей поверил.

– Не мудрено, – хмыкнул Редин. – Но Ганг, нисходя на землю, течет к нам, утекает с небес – объедини в одно все, что ты знаешь, все, что ты помнишь…

– Знаю я немного. А вот помню до хрена – ракетой в сон, скорей бы уснуть… неприятная улыбка. Наталья не уходит, мои щеки рдеют от затянувшейся лихоманки: уединения я не дождусь и в загробном мире.

– И Наталья…

– И она, – кивнул Зинявин.

– Она, разумеется, предложила тебе залезть в их постель, и без помощи этого фильма…

– Не говори глупостей, – резко осек его Станислав. – Она не такая. Определенное предложение она мне сделала, но Диме она изменять не собиралась. – Стас Зинявин не сделал даже слабой попытки перебороть внезапно навалившуюся грусть. – Во всяком случае, со мной.

– И что за предложение? – спросил Редин.

– Смотреть этот фильм и совместно мастурбировать. В одной комнате, но друг к другу, само собой, не прикасаясь. А сама лишь в тапочках… Ну, и как ты думаешь, пошел у нее на поводу? Подумай, перед тем, как ответить. От твоего ответа будет зависеть твое ко мне отношение. Надеюсь, не пренебрежительное. Но решай сам.

Начинай же думать, я начинаю, особого душевного подъема, слыша в московской подземке, что на работу в метрополитене срочно требуется аккумуляторщик, не испытываю; голуби, попрошайки… за изношенность вашего оптимизма я не ответственнен; расставшись с напряжением души, я не пришел к благоденствию тела: могла ли Наталья доставить ему удовольствие быстрее, чем он сам себе? не одеть ли Бита Китано, выпуская его на корриду с танком Т-72А, в отделанный кроликом ропон и оранжевые ласты? не начать ли снаряжать экспедицию на тот свет?

Вероятно, еще рано – апрель, невроз, сам по себе крутящийся штурвал, элегантные дамы с усами, негромкий смех в дикой выси, в едущем по Югорскому проезду автобусе Редин водил взглядом по невнятному старику, на груди у которого краснел значок «Пятьдесят пять лет….». Чему пятьдесят пять лет, Редин не рассмотрел – это было написано очень маленькими буквами, а самую нижнюю строчку у окулиста Редин не видел уже давно.

Заметив его интерес, старик спросил: «Вам хочется знать с чем связана эта надпись про пятьдесят пять лет? С каким-нибудь заводом или воинской частью? Нет, молодой человек, там написано другое… Там написано «Пятьдесят пять лет в полной жопе!».

Старик, конечно, врал, но вкупе с принимающими в штыки концепцию пансексуализма кочегарами и бодрящимися любителями морковного сока, он принадлежал к тому поколению, чьи люди с радостью научились отвергать эффективный синтез между собой и Господом. Он их крестил, они выкручивали ему руки: этого старика легко вывести из себя. Но еще легче убить – застав его в том состоянии, в каком он общался со снисходительно усмехнувшимся Рединым.

«Не кричите, отец… а вы слушайте!…слушайте!… слушайте слова конченого человека!».

– Машина с открытыми дверьми, – сказал Редин, – похожа на кого-то ушастого, а если у нее поднят багажник… багажник, как хвост, то она похожа на готового к драке…

– Ты мне еще не ответил, – глухо проворчал Стас Зинявин.

– Принял ли ты ее предложение? – не сразу откликнулся Редин. – Я думаю, нет.

– Правильно думаешь! Но когда я ей отказал…

– Отказал? Звучит как-то не по месту.

– Но я ей все-таки отказал, – сказал Зинявин. – Она приняла это, как сильная выдержанная женщина и обрисовала мне ситуацию, при которой я узнал бы вкус своего семени: Наташа заставила меня представить, что я иду по Кызылкумской пустыне, умираю от жажды и вижу ее. Возбуждаюсь… Она согласна принять в себя мое семя. Но оно тоже жидкость, а мне, как ты понял, страшно хочется пить, и я использую свое возбуждение вручную – я спросил у нее, нельзя ли мне сначала потрахать ее, и только затем извлечь и спасаться от жажды, но Наташа без раздумий ответила…

– Ты должен идти непременно по Кызылкуму? – крепко опираясь на бильярдный стол, спросил Редин.

– По-моему, это не было обязательным условием. Но разве в Гоби или Регистане я бы меньше страдал?

– Едва ли, – сдержанно пробормотал Редин. – Регистан вроде бы на юге Афганистана?

– А что?

– Да я тут вспомнил, что в рамках борьбы с наркоторговлей у ООН есть специальная программа по изменению его агрокультуры. Звучит дико, но в Нью-Йорке надеются, что под влиянием созданных для них условий афганские крестьяне будут сажать что-нибудь помимо мака.

– Всерьез надеются? – Станислав Зинявин был очень близок к тому, чтобы рассмеяться. – И что они будут сажать вместо мака? Редиску, что ли?

– Я и говорю, что бред.

Окоченевший упырь ходит по Красной площади, бубня себе под нос: «О, Боже, Боже, как я мертв» – Редин не вмазывается героином даже когда ему кажется, что он в люльке: ее качает задумчивый ангел, нередко со всего размаха лупящий ею об стену; от Редина здесь ничего не зависит, он причудливо дергается в осиновой люльке, и на его эрегированном члене крутятся, как на турнике, крошечные женщины: «Останься в живых, умоляю, останься» – это предложение, от которого можно отказаться, но где же та работающая на дому портниха Макарова, говорившая Редину: «Когда ты в меня входишь, у меня появляется впечатление, что Купидон пронзает меня стрелой»; сегодня ему вслед не смотрела ни одна женщина. Редин этого не знал, но он это чувствовал.