Ирина Паперно - Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

О. Р. выстирала мне полотенце, Ная вымыла мне голову и сделала салат оливье, Мария Михайловна сварила яйца… Утром открылась дверь, и шофер Толстого принес дрова, яблоки и варенье. Это мне совсем не понравилось. Я не хочу быть обязанной <���Алексею> Толстому (1: 373).

Последнее замечание Ахматовой особенно значительно. В покровительстве Алексея Толстого заключалась опасность оказаться в сфере влияния государственной власти – Толстой не только пользовался репутацией знатного советского писателя, но и занимал официальные посты (с 1937 года он был депутатом Верховного Совета СССР).

Имелись и другие осложнения. Как это скоро стало ясно Чуковской, некоторые из обитателей Дома писателей вовсе не одобряли особого положения Ахматовой:

Оказывается, что есть целая когорта дам <���…> которые возмущены тем, что NN сама не бегает за пирожками, а ей их радостно приносят… Ох, тошно писать обо всем этом (1: 426–427).

Со временем Чуковская заметила тревожившие ее черты и в том, как Ахматова относилась к своему положению.

Чуковская обратилась к этой ситуации много позже, в дневнике 1955 года: в подстрочном примечании к своим воспоминаниям о годах войны она предположила, что соседей Ахматовой, писательских жен, раздражали в Ахматовой «и ее беспомощность, и ее властность» (2: 159). В 1962 году она вновь вернулась к этой теме, размышляя о причинах позиции самой Ахматовой. Принятие своей бедности (рассуждала Чуковская) несло в себе и сознание собственного превосходства. Двойственная роль Ахматовой – ее беспомощность и ее властность – были защитой от унижений со стороны государственной власти:

Сознание, что и в нищете, и в бедствиях, и в горе она – поэзия, она – величие, она , а не власть, унижающая ее, – это сознание давало ей силы переносить нищету, унижение, горе (2: 502).

Нанизывая ролевые определения («она – поэзия, она – величие, она , а не власть…»), Чуковская близко подходит к тому, чтобы произнести «она – власть». Однако вместо этого она описывает защитный механизм, с помощью которого Ахматова взяла на себя позицию власти, унижающей ее.

Заметим, что поводом для этих рассуждений послужили воспоминания об эпизодах, в которых Ахматова унижала Чуковскую, свою верную помощницу, которая была «готова состоять при ней кем угодно, хоть курьером, исполнять любые – не только секретарские обязанности» (2: 501). В эссе об Ахматовой, написанном в 1990‐е годы, Александр Жолковский (а не сама Чуковская) сделал далеко идущие выводы из наблюдений, зарегистрированных Чуковской в «Ташкентских тетрадях», проводя параллель между поведением Ахматовой и действиями унижавшей ее власти: «…Чуковская выдвигает убедительную модель ахматовского поведения в терминах осадного мышления. Реакция на внешнюю угрозу, в данном случае – на репрессии со стороны властей, приводит к аналогичному обращению со своими, в данном случае – к ахматовским репрессиям по отношению к самой Чуковской» 216 216 Жолковский А. Анна Ахматова пятьдесят лет спустя // Звезда. 1996. № 9. С. 211–227. Zholkovsky A. The Obverse of Stalinism: Akhmatova’s Self-Serving Charisma of Selflessness» // Self and Story in Russian History / Ed. by Laura Engelstein and Stephanie Sandler. Ithaca: Cornell University Press, 2000. P. 62–64. .

Беспокоил Чуковскую и другой аспект в состоянии Ахматовой. К весне 1942 года, когда эвакуированные устроились в новых обстоятельствах, в их сообществе воцарилась атмосфера «пира во время чумы» (Чуковская употребляет эту пушкинскую фразу), центром которой стала именно Ахматова. Как ясно из записок, этому содействовали различные обстоятельства: теснота сообщества и совместность быта, близость смерти и относительная безопасность эвакуированных, а также временное облегчение, испытанное после страшных лет террора. Карнавальной атмосфере способствовало и случайное обстоятельство: в эвакуации писатели оказались вместе с актерами, и среди последних были поклонники Ахматовой. Великая комическая актриса Фаина Раневская воспользовалась возможностью близко сойтись со своим кумиром. Другая комическая актриса, Рина Зеленая, тоже часто навещала Ахматову. Вместе они привнесли в мрачноватую обстановку общежития раскованность нравов и дерзкую театральность, исполненную рискованных шуток, блестяще разыгранных комических сцен и острых пародий на трудные ситуации, которые эвакуированные переживали в повседневной жизни.

В своих записках Чуковская регистрировала моменты, когда Ахматова (да и она сама) смеялась до слез комическим сценкам и циничным шуткам Раневской. Она также отмечала, с возраставшим неодобрением, что все чаще заставала Ахматову (в присутствии Раневской) опьяневшей, возбужденной, особенно красивой и веселой, «без обычной ее подспудной печали» (1: 485) 217 217 См. также записи на следующих страницах: 1: 362; 378; 381; 385; 397; 401; 404; 409; 436; 449; 458. . Записывала с неодобрением, что Ахматова разрешала Раневской оставаться ночевать (1: 442, 449, 450). Судя по этим записям, Чуковская, которой теперь редко удавалось видеть Ахматову наедине (к тому же та все чаще была с ней сурова и несправедлива), ревновала. (Сама Чуковская не употребляет этого слова.) В новой ситуации связь между двумя женщинами, Чуковской и Ахматовой, возникшая в период террора и скрепленная общим горем и страхом, была нарушена. Новая интимность, сложившаяся в писательском общежитии (как и интимность в горы террора), объединяла именно женщин (мужчины в основном были на фронте), однако это была особая интимность, исполненная безудержного карнавального веселья среди грозившей гибелью катастрофы и не лишенная эротической окраски.

Чуковская фиксировала и свои наблюдения над тем, что NN наслаждалась игривой близостью с поклонницами, фиксируя такие эпизоды в дневнике 218 218 См. записи на следующих страницах: 1: 437; 442; 447; 449; 450. . Фиксировала она и сплетни, которые начали ходить по писательскому общежитию, где обитатели жили (ели, спали, принимали гостей) на глазах друг у друга. Сплетни еще теснее связывали это сообщество 219 219 Сплетни подвергались анализу со стороны антропологов как социальный механизм, способствующий созданию сообществ: Gluckman М. Gossip and Scandal // Current Anthropology. 1963. 4 № 3. Р. 307–315; Meyer Spacks Р. Gossip. NY: Alfred Knopf, 1985. . В своих кратких, осторожных записях Чуковская не поясняла, какой именно характер имели эти «чудовищные» сплетни, которые, как она считала, компрометировали Ахматову (в том числе и в глазах будущих «мемуаристов» [1: 458]), но из контекста вполне ясно: Чуковская опасалась, что молва связывала NN с женщинами, считавшимися лесбиянками. В конце мая 1942 года Чуковская сочла своим долгом доложить Ахматовой, « что уже говорят о ней в доме № 7 и в Союзе» (1: 457). NN немедленно передала этот разговор Раневской, которая и была главной героиней этих сплетен. Чуковская отметила в дневнике, что она обижена (для нее это был акт личного предательства) и, более того, осуждает (не уточняя, что именно), и представила свою позицию в гражданских терминах: