Ирина Паперно - Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

Я обижена и осуждаю. Но я воздержусь сделать оргвыводы: раз Вл. Георг. <���Гаршина> нет возле нее, я должна нести свою миссию: NN поручена мне Ленинградцами (1: 458).

В этой поразительной записи советская административная формула («оргвыводы»), использованная иронически, соседствует с апелляцией к торжественной теме Ленинграда. Чуковская переводит здесь болезненные личные чувства в плоскость социально-исторической миссии.

Ахматова тоже видела сложившуюся ситуацию в исторических терминах. Она ответила соседкам по общежитию торжественным стихотворением, вошедшим впоследствии в канон русской гражданской и любовной лирики. Третьего июля 1942 года Ахматова прочла Чуковской этот лирический отпор сплетницам, «Какая есть. Желаю вам другую…», и Чуковская восхищалась еще одним поэтическим шедевром, вдохновленным коммунальным бытом (1: 471):

В этом стихотворении структура лирического субъекта и объекта, «я – вы», передает именно историческую ситуацию. Обращаясь к читательницам-соседкам, «я» утверждает свое право отличаться от «вы» – в том числе и в любовной жизни – благодаря опыту террора:

Едва ли надо пояснить, что образ ночных звонков отсылает ко вторжению агентов госбезопасности – к ожиданию обыска и ареста. Стихотворение разворачивается за счет новой темы – вторжения «я» в запретные области противоестественного:

Учитывая биографический подтекст, который прояснен ташкентскими записками Чуковской, у образа «запретнейшие зоны естества» имеются сексуальные коннотации, включая и лесбийскую любовь, однако самая фраза заимствована из советского административного лексикона (в советском быту выражение «запретная зона» обозначало область, предназначенную для военных или иных секретных целей). Стихотворение заканчивается ахматовским определением своего «я», которое станет знаменитым среди ее читателей:

В этих строчках опыт террора стоит в центре поэтического образа Ахматовой (лирического «я») как партнера в любви.

Много лет спустя в своих мемуарах Надежда Мандельштам – которая жила в Ташкенте в соседстве с Ахматовой и Чуковской – позаимствовала это стихотворение, чтобы описать собственный опыт. Прибегая при этом к риторическим ресурсам как стихов Ахматовой, так и собственной прозы, вдова Мандельштама предложила развернутое описание топоса «такие ночи», то есть ночи террора, реализуя при этом эротический потенциал ситуации:

Ночные звонки «пока вы мирно отдыхали в Сочи, ко мне уже ползли такие ночи, и я такие слышала звонки». <���…> Ночью в часы любви я ловила себя на мысли – а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось, оставив после себя своеобразный след – смесь двух воспоминаний.

Рассуждая (в одном из вариантов мемуаров) об этой эротико-исторической ситуации, Надежда Мандельштам описала ночные переживания во время террора как общий опыт, разделенный женщинами и навсегда памятный им, наяву и во сне:

Надпись на книге [Ахматовой]: «Другу Наде, чтобы она еще раз вспомнила, что с нами было». Из того, что с нами было, самое основное и сильное это страх и его производное – мерзкое чувство позора и полной беспомощности. Этого и вспоминать не надо, «это» всегда с нами. Мы признались друг другу, что «это» оказалось сильнее любви и ревности, сильнее всех человеческих чувств, доставшихся на нашу долю. С самых первых дней, когда мы были еще храбрыми, до конца пятидесятых годов страх заглушал в нас все, чем обычно живут люди, и за каждую минуту просвета мы платили ночным бредом – наяву и во сне. У страха была физиологическая основа: хорошо вымытые руки с толстыми короткими пальцами шарят по нашим карманам, добродушные лица ночных гостей, их мутные глаза и покрасневшие от бессонницы веки. Ночные звонки – «пока вы мирно отдыхали в Сочи, ко мне уже ползли такие ночи, и я такие слышала звонки…» 220 220 Мандельштам Н. Из воспоминаний. С. 299.

«Это» было комплексом эмоций, а именно «страх и его производное – мерзкое чувство позора и полной беспомощности». У этого страха была «физиологическая основа». Надежда Мандельштам эксплицитно связала страх ночного вторжения с толстыми короткими пальцами, которые «шарят по нашим карманам», и с прерванным актом любви. Пережитое и не изжитое, «это» – опыт ночей террора – связало этих женщин сильнее, чем любовь или ревность. (Как предположил один исследователь, Ахматова обсуждала их общий опыт в разговорах с Н. Я. Мандельштам 221 221 Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960‐е годы. M.; Торонто: Vodolei Publishers; The University of Toronto, 2005. С. 181. .)

В конечном счете сплетни в Доме писателей имели далеко идущие последствия – не столько в писательском общежитии, сколько в более широком сообществе читателей. Поэтические формулы Ахматовой заняли место в анналах русско-советской поэзии и, более того, стали камертоном, по которому другие настраивали собственный эмоциональный опыт. (Вспомним об Ирине Муравьевой, женщине, «десятки раз нарушавшей седьмую заповедь», но не предавшей неверного мужа органам госбезопасности, – и она определила свою морально-эротическую позицию с помощью ахматовской формулы «Чужих мужей вернейшая подруга / И многих неутешная вдова» 222 222 В воспоминаниях о покойной жене Григорий Померанц описывает, как «Ира» (Ирина Муравьева) воспользовалась стихотворением Ахматовой, когда приняла решение оставить мужа, Е. М. Мелетинского, и соединиться с Померанцем, его лагерным другом. Декламация «Какая есть» стала решительным моментом в их отношениях: Померанц Г. В сторону Иры // Русское богатство. 1997. № 2 (6). С. 95. (История Ирины Муравьевой описана в части 1 настоящей книги.) .) Речь здесь идет об особом историко-эротическом опыте; «такие ночи» – это ночи любви в эпоху террора, прерванные звонком НКВД в дверь, оставляя «смесь двух воспоминаний».

Двойственность положения Ахматовой и Чуковской проявлялась во многих ситуациях военной жизни. Так, в условиях трудностей военного времени особенно очевидным стало действие социальных механизмов привилегии в распределении питания, жилья и лечения. В советском обществе члены Союза писателей пользовались некоторыми из преимуществ, предоставленных властью сотрудникам правительственного и партийного аппарата. В Ташкенте эвакуированные под эгидой Союза писателей имели особый доступ к жизненным ресурсам, однако существовали разные уровни привилегий. Положение Ахматовой было неясным. Как мы видели, попытки добиться для нее привилегированного жилья по разным причинам не имели успеха. Через посредство нескольких людей удалось добиться особого доступа к продуктам питания. В начале этой цепи стояла Чуковская: «Толстая, проинструктированная мной, добыла ей пропуск в дивный магазин» (1: 418). (Жена влиятельного Алексея Толстого, Людмила Толстая, выступала в качестве посредника в получении ресурсов для многих.) Ахматова (NN), как фиксирует в записках Чуковская, щедро делилась плодами этого привилегированного положения с другими (1: 485). Вопрос о доступе к жизненным ресурсам стал особенно драматичным, когда среди эвакуированных началась эпидемия тифа. Чуковская заболела одной из первых. В ее записках за 9–11 июля 1942 года значится лаконично: «Помирала» (1: 476). Чуковская давно уже пыталась убедить Толстую, что надо раздобыть для Ахматовой «лечкарточку в Правительственную клинику» (1: 415). В сложившейся ситуации это могло оказаться делом жизни и смерти.