Ирина Паперно - Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

Проходят дни и неоглянешся а вже скоро умирать, но нет умирать нехочится, а тут по Телевизору говорят что Картер подтянул свое ядерное оружие поближе до наших рубежей, вот другой Гитлер проклятый, розкриваются раны аж у серце колить… (159).

Она возлагает надежду на спасение на нынешнего советского руководителя, Леонида Ильича Брежнева, и высказывает желание, чтобы он (уже старик) был бессмертным:

Мне так нехочится что-бы Лионид Илич умирал, он уже старинкой мне хочится чтобы он был бесмертной… (156–157).

В конце второй тетради (как и в конце первой) Киселева помещает себя перед телевизором. Воспроизводя официальный советский дискурс угрозы ядерной войны со стороны США и отождествляя президента Картера с Гитлером, она вновь вспоминает бой за свою деревню и рисует поле после боя в символических образах – как картину Страшного суда, заканчивая на апокалиптической ноте:

…сколько после боя набитых людей было, што овцы лежать после пасбища отдыхают, хлопцы радисты Немецкии и Наши хто еще живой а раненые кричать спасите страшный суд (184).

Вторая тетрадь завершается сообщением о смерти Леонида Ильича Брежнева (которого она мечтала видеть бессмертным) 10 ноября 1982 года, переданным по телевидению, что вызывает у нее острый страх и ужасные предчувствия:

как у меня заболело серце охватил меня страх. забилося серце невольно полилися слезы, что типерь будит, пуганая Ворона каждого Куста боится, мне кажится будит страшное (185).

Но вскоре Киселева понимает, что жизнь продолжается. Когда в третьей тетради она описывает нового руководителя, Михаила Сергеевича Горбачева, то вновь проявляет тенденцию приписывать главе советского государства – с которым благодаря телевизору она делит пространство своей комнаты – ответственность за свою семью, и все это – в рамках постоянного страха новой войны, которая отправит мужчин (сыновей и внуков) на фронт:

Я когда умер Брежнев, плакала и говорила что мы будим делать без такого Руководителя как Брежнев. А оно еще лучшие есть люди <���…> какой умница М. С. Горбачев дай ему бог здоровя всигда молюся Николай угоднику святому и прошу прощения у него и здоровя хотя у Церкву и не хожу. у меня 5 мущин два сына и три Внука недайбог Войны сколько слез, непереживу я больше чем уверена, пойдут назащиту родины все пять, и старие и малые, желательноб что-бы не было Войны (218).

Высказывает она и упрек прежнему вождю, Сталину, за доверчивость и благосклонность («Сталин был доверчив и милостив»), в силу которых он не верил, что Гитлер может напасть на нашу страну вплоть до рокового дня 22 июня 1941 года (136). Вновь и вновь нынешний руководитель страны выступает в роли спасителя семьи и народа перед лицом угрозы новой тотальной войны.

Тон политического апокалипсиса доминирует в ее записи, когда Киселева смотрит по телевизору визит Горбачева в США 8 декабря 1987 года. (Эта запись занимает важное место в третьей тетради.) Самый вид президента Рейгана (по выражению его лица она решает, что он считает себя и своих людей бессмертными) вызывает у нее мысль о будущей войне:

…немогу смотреть на него рожу он думает что он останитца вернея его люди жывы, нет, если пойдет на нас Войной, всярамно погибнут все, увесь земной шар. Говорят что у нас в СССР, 45 атомных станций будим дратца до последнего мы тожет умеем воювать мы уже ученые Хотя он думает что у него в стране есть подземные города а я так слухала долго оны <���не> прожывут, вопервых земля не будет родить 10 лет, чем люди будит питатся жить будут просить смерти которие останутся жить больше ничиво а жизни небудит какие руководитель С. Ш. А. глупие подумалиб свей умной головой, зачем Войны но наш руководитель Горбачев борится совсей силы что-бы небыло Войнов… (230).

В этой картине библейские апокалиптические образы («вопервых земля не будет родить 10 лет <���…> люди <���…> будит просить смерти которие останутся жить») соединяются с политическими прогнозами, известными и из телевизора, и по слухам («Говорят что у нас в СССР, 45 атомных станций <���…> а я так слухала долго оны <���не> прожывут»). Традиционная крестьянская культура, продолжающая действовать в быту, сливается здесь с советской политической культурой, поступающей по медийным каналам.

Эта дневниковая запись – отчет о борьбе представителя добра, советского руководителя Горбачева, с представителем зла, президентом США Рейганом, – включает в себя пересказ речи Рейгана, услышанной по телевизору:

…в Телевизоре я видила когда Горбачев М. С. был на переговорах в США 8/XII 1987 г. но Рейген Р. говорил подробно <���подобно?> Звезде зажженой на верхушки нашой национальной рождественой Елке в день Вашего прибытия, эта встреча озорила надеждой небо для всех людей доброй воли, когда мы ростанимся обе стороны должны следить за тем что-бы этот свет не погас и должны выполнять святые на сибе обязаности по мере как мы будим продвигатся в перед совершая новые шаги в целях улучшению между нашимы странамы и народамы как он хорошо говорить на переговорах. Дверь открылася и она останится открытой для серезного обсуждения путей Прикращения этых Войн огня на земле Придумали соревнуватся в небе соревнуватся черт их туда понес, а еще богу молятся божественые господа, недопусти господи их соружием на гибель людей недопустим (230–231).

Мы имеем здесь дело со спонтанным использованием повествовательной стратегии, которую нарратологи называют несобственно-прямой речью. Передавая речь Рейгана, Киселева сливает собственный голос с голосом своего героя («подробно Звезде зажженой на верхушки нашой <���эмфазис мой. – И. П. > национальной рождественой Елке»). (Заметим, что между речевыми привычками Рейгана и речевыми привычками Киселевой имеется сходство: оба склонны использовать апокалиптическую символику.) В конце длинного пассажа голос Киселевой постепенно берет верх над голосом Рейгана: сначала она добавляет свой комментарий – слова одобрения («как он хорошо говорить на переговорах»); затем возвращается к передачи речи Рейгана («Дверь открылася и она останится открытой для серезного обсуждения…»); наконец, дойдя до тревожащей ее темы борьбы в небесном (космическом) пространстве («в небе соревнуватся черт их туда понес»), она начинает говорить от себя. Она обращается к Богу с мольбой о божественной интервенции («недопусти господи»), а затем (в пределах той же синтаксической конструкции) переходит к заявлению от первого лица множественного числа: «недопустим» (это распространенная формула агрессивного советского дискурса борьбы за мир).

Дневниковые записи Киселевой наглядно демонстрируют, как сорок лет спустя Великая Отечественная война остается источником интенсивного страха; как телевизор, передавая и трогательные художественные фильмы на военные темы, и концерты народно-патриотической песни, и политические новости об угрозе будущей войны, служит активным проводником этого страха. Мы видим также, как телевидение, выступающее в роли агента советского государства, использует страх для поддержания лояльности к нынешнему режиму и нынешнему руководителю в простом человеке, более всего боящемся войны («наш руководитель Горбачев борится совсей силы что-бы небыло Войнов»). Реакция Киселевой едва ли является уникальной: в последние десятилетия советской власти страх атомной войны, мобилизованный с помощью травматических воспоминаний о прошлой войне, активно использовался для легитимации режима.