Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

Раз как-то сказал я Василью Львовичу, что еду к князю А. А. Шаховскому; он просил меня передать князю его почтение. Когда я вошёл к Шаховскому в гостиную, хозяин обедал, хотя уже был седьмой час вечера; возле него сидел на креслах полный мужчина, приятной наружности, с Анною на шее. Князь, как всегда, обрадовался мне, расспрашивал о родных, вспоминал старых знакомых, и отнёсся к своему гостю, говоря, что хотя я много его моложе, но-напоминаю ему прошлое, ибо деревня моя в виду той, где он сам родился и провёл своё детство; он даже поручил мне узнать, не продадут ли того имения: «хотелось бы и умереть там, где родился!» Разговор длился; коснулись литературы, и я очень удивился, услышав от князя (который писал тогда что-то новое, и для того понадобились ему справки с русской историей), что история, написанная Карамзиным, очень плоха, что в ней не нашёл он нужных ему сведений. Гость улыбнулся и сказал, «а до него у нас вовсе не было истории». Гость это был Михаил Николаевич Загоскин [454]. — Когда я передал князю поручение В. Л. Пушкина, он промолчал, как будто не слыхал, что я говорю. После Салтыков об‘яснил мне, что он терпеть не мог Василия Львовича за выходку против комедии его: «Новый Стерн» [455] 18; а Василий Львович рассказал, за что Шаховской не любил Карамзина: когда знаменитый историограф издавал журнал [456], князь послал ему стихи; тот их не напечатал, и самолюбие автора было оскорблено.

В. Л. Пушкин скончался в 1830 году. Давно больной, он хотя не ощущал особенных страданий, но ходить уже не мог; лёжа в своём кабинете на диване и перелистывая столь знакомого ему Беранже [457], вдруг тяжело вздохнул — и его не стало.

(Литературная полемика Шаховского и его противников подробно об‘яснена г. Лонгиновым в Современнике 1856 года, 7 и 11.)

В 1830 году мне предстояло знакомство более продолжительное с человеком, весьма замечательным. Начальником губернии нашей был тогда Николай Иванович Хмельницкий [458], через которого возвращена была мне с разными условиями, из ценсуры моя комедия [459]. Я знал Хмельницкого только по переписке по этому делу и как драматического писателя. В уездном городе Дорогобуже была ярмарка и здесь я с ним познакомился: он был тогда лет сорока, приятной наружности, казался застенчивым, не любил больших обществ, зато бывал очень любезен в небольшом кружке, по сердцу; о своих литературных занятиях не любил говорить, но охотно и увлекательно говорил о литературе вообще. Всякий раз, приезжая в Смоленск, я посещал Хмельницкого, и всегда ожидал меня самый радушный приём. Однажды на имянинах одного общего нашего знакомого А. Ф. Гернгросса, в деревне [460], мы провели вместе целый день. Под вечер, войдя в боковую комнату, я нашёл его в ней одного стоящим перед картиною, которую он внимательно рассматривал. Картина изображала Сивиллу: с восторженным видом держит прорицательница открытую книгу и, кажется, готовится начать свои предвещания. «Какое впечатление делает на вас эта картина?» спросил меня Николай Иванович. Я не знаток в живописи, отвечал я; но вижу, что картина хороша; сильного впечатления однако она не производит на меня. «Тоже самое и со мною; не довольно быть только хорошим живописцем, не довольно уметь верно и отчётливо изображать избранный предмет, надо уметь дать ему трогательность: эта же женщина, еслиб мы видели её с младенцем на руках или окружённую семейством, с выражением волнений сердца, заставила бы нас чувствовать; а тут мы холодны и равнодушны, потому что предмет взят не из природы — он неестественен»…

Хмельницкий думал завести в Смоленске библиотеку [461]; начиная приводить мысль свою в исполнение, он отнёсся ко всем литераторам, с просьбою прислать изданные ими сочинения. Такое же отношение было послано и к Пушкину. Нумер на письме и официальный тон не понравились поэту; ему приятнее была бы простая приятельская записка, и он отвечал [462]: «Я бы за честь себе поставил препроводить сочинения мои в смоленскую библиотеку, но вследствие условий, заключённых с петербургскими книгопродавцами, у меня не осталось ни единого экземпляра, а дороговизна книг не позволяет мне и думать о покупке книг. С глубочайшим почтением и проч.» Затем следовала приписка: «Дав официальный ответ на официальное письмо ваше, позвольте поблагодарить вас за ваше воспоминание и попросить у вас прощения не за себя, а за моих книгопродавцев, не высылающих вам, вопреки моему наказу, ежегодной моей дани. Она будет вам доставлена, вам, любимому моему поэту; но не ссорьте меня с смоленским губернатором, которого впрочем я столько же уважаю, сколько вас люблю. Весь ваш» [463].

В 1837 году Хмельницкий был переведён губернатором в Архангельск, и я не видался с ним более.

Проживая в деревне, я встретился ещё с Сергеем Николаевичем Глинкою [464], приезжавшим в нашу сторону посетить своих родных. Я видал его и прежде, но не был знаком с ним; тут мы сошлись и полюбили друг друга. Сергей Николаевич был среднего роста, смуглой, с замечательной физиономией и восторженным взглядом. Он постоянно носил один костюм, не изменяя ни цвета, ни покроя: синий или серый фрак и мягкую круглую шляпу. Благо общественное было для него важнее всего, и он по праву мог повторить известный стих:

Он имел много случаев приобрести что-нибудь, и никогда ничего у него не было. Следующее обстоятельство показывает всю чистоту души его, никогда себе не изменявшей. После смерти отца Сергея Николаевича, небольшое оставшееся имение досталось ему вместе с несколькими братьями и сестрой; когда дошло до раздела, он отдал свою часть сестре, а сам определился домашним учителем к какому-то помещику Харьковской губернии. Выданные ему от правительства в 1812 году на расходы 100.000 руб. он, по окончании Отечественной войны, возвратил в целости [466]; нуждаясь в деньгах, он заложил вещи своей жены, но ни копейки не истратил для себя из вверенной ему суммы.

Не могу не рассказать ещё двух случаев из жизни Сергея Николаевича. В 1818 году гвардия была в Москве; Глинка ехал на извозчике; навстречу шла команда, которую вёл молодой офицер с обнажённою шпагою в руке. Это было у Иверских ворот, где всегда людно и тесно. Офицер прежде кричал на извозчика, а потом ударил его шпагою и так неосторожно, что попал в лицо и оцарапал до крови. Глинка соскочил с дрожек, обошёл и у задней шеренги расспросил: кто этот офицер и какого полка? Вслед затем он отправился прямо к дивизионному командиру, об‘яснил происшествие и прибавил, что если завтра же обиженный не будет удовлетворён, то он подаст всеподданнейшую жалобу государю. Генерал тотчас послал за офицером. «Виноват, я точно это сделал, сказал офицер, выслушав начальника; но что угодно г. Глинке?» — Чтобы вы в присутствии генерала и при мне попросили прощения у этого извозчика. За что вы его ударили? какое имели на то право? Вы — офицер, он — извозчик, оба полезны по-своему и один другого заменить не можете! — «Но я не знаю этого извозчика». — Он здесь со мною, — отвечал Глинка. Тогда позвали извозчика; «извини, братец, мою горячность!» сказал офицер и дал ему 25 р.