Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 2

В обязательстве, данном Конашевичем-Сагайдачным 31 октября, сказано: «за подписью товарищей наших, умеющих писать». Из этого видно, что в казаки шли люди не очень грамотные, да в те времена и школ для обучения грамотности было мало.

Эти предполагаемые нами a lа Фукидид слова Сагайдачного читающий песни при свете научной лампы находит в приведённых выше (т. I, стр. 152) стихах:

Народная пословица.

Эти слова сказаны запорожцами воспетому в песне «отцю Владимеру», когда он представил им последствия предпринятой ими защиты Сечи против войска Екатерины. В истории принято славословить отчаянное сопротивление, и оно бывает иногда достойно удивления потомства; но такие уступки, какие казаки, при своей, вошедшей в пословицу, завзятости, сделали Сагайдачному и сечевому попу своему, составляют лучшее украшение характера украинского.

Куст, по-польски krzak.

Этих слов нет в акте комиссии: они включены Конашевичем-Сагайдачным в письменное обязательство, которое он дал за всё Запорожское Войско, за своей и своих товарищей подписью. По этому обязательству, казаки обещали удалить от себя: ремесленников, купцов, шинкарей, войтов, бурмистров, kafanikow, balakieziow, резников, кравцов и иных лишних людей, но о хлопах ни слова! — Я не знаю, какие ремёсла означают kafaniki и balakiezie. Не знал этого и Линде, в которого «Słowniku języka Polskiego» нет этих слов; Август Белёвский напечатал акты Ольшанской и Раставицкой комиссий («Pisma Żółkiewskiego») со старинной рукописи, хранящейся в Библиотеке Оссолинских, но эти слова оставил без объяснения, и слово kafaniki напечатал сперва с одним, а потом с двумя n.

Большой фолиант в Императ. Публ. Библ., наполненный копиями с писем Острожского, состоит из одних почти жалоб на то, что старика все обижают, что «убогое» имущество его расхищается, что Господь Бог (Pan Bóg) посетил его всякими скорбями, в том числе всего больше — разорением хозяйства со стороны казаков украинских. Можно подумать, что это пишет шляхтич, перебивающийся изо дня в день на паре бездоходных деревушек, а не магнат, платящий 70.000 злотых в год за то только, чтобы заставить другого гордеца постоять у него два раза за стулом.

В числе рукописей Императ. Публ. Библ., находится дневник одного из сидевших в осаде поляков, начинающийся 1603, оканчивающийся 1613 годом, под заглавием «Historya Dymitra fałszywego» (отд. польск. F. IV, № 33)., Он напечатан недавно в «Русской Библиотеке», издаваемой Археографической Коммиссией, и содержит в себе следующую ужасную страницу:

«Ни в каких летописях, ни в каких историях нет известий, чтобы кто-либо, сидящий в осаде, терпел такой голод, чтобы где-либо был такой голод, потому что, когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, осаждённые съели пленных, съели трупы, вырывая их из земли; пехота сама себя повыела и, ловя людей, съедала. Пехотный поручик съел двух сыновей своих, один гайдук также съел сына, а другой — мать; также один товарищ съел слугу своего; словом — отец не щадил сына, а сын — отца; пан не был безопасен от слуги, слуга — от пана; кто кого осилил, тот того съел; более здоровый уничтожал слабейшего. О родственнике или товарище, съеденном у кого-нибудь другим, судились, как о наследстве, и доказывали, что его следовало съесть ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось во взводе п. Лесницкого, что гайдуки съели в своём взводе умершего гайдука. Родственник покойника, гайдук из другого десятка, жаловался на это пред ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственника; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был вместе с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр, как новичок, не знал, какой сделать приговор и, опасался, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал из трибунала. Во время этого страшного голода, появились разные болезни, и такие страшные случаи смерти, что нельзя было смотреть без плача и ужаса на умирающего человека. Я много насмотрелся на таких. Иной пожирал землю под собой, грыз руки, ноги, тело своё, как мог пожирал и, что всего хуже, хоть желал бы умереть, да не мог умереть, кусал камень или кирпич, прося Господа Бога превратить в хлеб, но не мог откусить. Ах! Ах! — слышалось везде по крепости, а вне крепости — плен и смерть. Тяжкая это была осада! Ужасные перенесли мы страдания»!

Слова кобзарской думы:

Замечательно, что, со времён Ягайла, русины отличались пушкарским искусством. Шайноха («Jadwiga i Jagiełło»), описывая осаду крыжацкой крепости Мариенвердер в 1384 году, говорит, что там была «nadzwyczajnie wielka liczba rozmaitych machin wojennych, znajdujących się w wojsku litewskim i kierowanych przez puszkarzy ruskich, który to naród (это слова великого магистра) wielce tu biegłym okazał się w tej sztuce». Наливайко, по свидетельству современника, был «знаменитый пушкарь». В упомянутом сказании говорится о пушкаре Капусте. Защитники острога сделали вылазку, «побеждают врагов своих и яко траву посекающе, и пушку медную взяша во острог, и пушкаря тоя пушки, нарицаемого Капусту, на уды разсекоша, и главу его на высоко древо взоткоша на пути, еже бы им видети».

Это мнение заявил покойный М. А. Максимович, один из бездарнейших людей, когда-либо бравшихся за перо литератора. Я бы прошёл молчанием эту нелепость, в числе множества других, которыми полны наши исторические сочинения, эти сборники келейных и кабинетных легенд, но она представляет факт характеристический: она явилась, в 1850 году, под пером бывшего ректора Киевского университета и члена разных учёных обществ (в том числе Общества Истории и Древностей Российских). Возможность появления в печати такой монографии Сагайдачного от имени заслуженного деятеля науки, какая напечатана Максимовичем в «Киевлянине» 1850 года, определяет уровень нашей историографии вообще. Это говорится не в укор добрым трудолюбцам, а в напоминание: что пора нам оставить кумовство в литературе, и взяться за историю посерьёзнее.

Рассуждение по вопросу о казаках: уничтожить ли их, или нет. Весьма редкая брошюра, хранящаяся В Императ. Публ. Библ. К ней следует применить сказанное мной о гонениях на книгу Папроцкого «Panosza». (См. т. I, прим. к стр. 107.) Пан Туровский, издавая в Кракове ряд замечательных сочинений, сделавшихся редкими, под заглавием: «Biblioteka Polska», не перепечатал, однако ж, ни брошюры Пальчовского, ни Panoszy Папроцкого, ни сочинения Эразма Гличнера о воспитании детей, напечатанного в Кракове 1558 года. Все эти весьма важные для истории, можно сказать, уникаты были бы крайне неприятны для польской публики. Так фанатические предки влияют на просвещённое, якобы, потомство.