Юлия Щербинина - Время библиоскопов. Современность в зеркале книжной культуры

С этим мифом тесно связан также параноидальный: «охота на литературных ведьм». Пристрастно выискивать и дотошно допытываться, что (кто) нынче угрожает благополучию литературы. Скажем, малооплачиваемость писательского труда. Последствие – уход от подлинной проблематизации литературного процесса, подмена онтологии конспирологией. Подлинная аналитика уничтожается псевдодискуссиями, которые чаще всего воплощаются в тех же эхо-текстах.

Во второй группе мифов – связанных с фигурой самого критика – главенствует миф имиджевый. Современный критик позиционируется какличностно состоявшийся респектабельный господин. На поверку же у многих критиков сплошные комплексы, фобии и мании. Есть, например, мания публиковаться как можно больше (логорея). Есть фобия засветиться на страницах «недружественного» либо «конкурирующего» издания. Есть т. н. «комплекс недостачи»: многие критики обожают начинать разбор с фразы «В этом романе мне не хватило…»

Сюда же отнесём миф эгоцентрический: самоуверенность критика в том, что его мнение интересно широкой аудитории. Следствие – апелляция к «широким кругам», которых на поверку нет, которые сфальсифицированы самим критиком, являются его иллюзией либо вовсе галлюцинацией.

Питательной средой таких иллюзий во многом становятся, опять же, эхо-тексты – с их содержательной неопределённостью, обилием искажений, а порой и анонимностью.

Сегодня литературная критика соотносится уже не с понятием профессионального цеха, сообщества специалистов, а с понятием комьюнити – группы заинтересованных лиц.

Марья Степановна, разумеется, не могла любить литературу, а имела её лишь только для своих практических целей. Литература представляет большое удобство, когда хочешь говорить о чём-нибудь, а не о ком-нибудь, – так, однако, чтобы это было для нас полезно.

В третьей группе мифов – связанных непосредственно с критическим текстом (рецензией, обзором, статьёй) – наиболее заметен миф стилевой: бездумное экспериментирование с формами критики, избыточное речевое украшательство, которое якобы стимулирует интерес к критическому высказыванию.

Как было показано выше, это также напрямую отображается в эхо-текстах.

Здесь же выделяется миф коммуникативный: уверенность критика в том, будто его высказывания «созвучны времени» и включены в культурный процесс как некий символический взаимообмен словесными знаками. На поверку же любое высказывание в формате эхо-текста замкнуто на себе – как зациклен на себе-любимом его автор.

Наконец, является мифом и укоренившееся представление о том, что едва ли не все негативные публикации носят «заказной» характер, сочиняются в интересах определённых лиц. Изначально внушённая критиками эта идея была легко подхвачена читателями, проникла в приватные разговоры о книгах. В большой степени она проистекает из-за показательной схожести многих рецензий, тиражирования одних и тех же формулировок, повтора одинаковых оценок (третий признак эхо-текста).

Что в итоге?

Сегодняшний критик по-прежнему мифотворец, но уже не путешественник, не следопыт, не естествоиспытатель – а кладовщик, учётчик, мерчендайзер (гл. 19). Он уже не прокладывает культурные маршруты, а взвешивает и расфасовывает литературный товар и декорирует книжные обложки своими высказываниями. Но в мире эхо-текстов у него и не может быть другой роли.

Переход от текста к эхо-тексту синхронизирован с переходом от критики к посткритике. Последнее понятие не столько смысловое, сколько хронологическое: берущее начало в «нулевых» и соотносимое с последним десятилетием, в котором формируется новая генерация литературных критиков, к которой, возможно, наиболее применимо пусть не очень точное, но в целом понятное определение «буржуазные интеллектуалы».

С одной стороны, посткритика интегрируется с филологией, интуитивно стремясь к преодолению культурной инерции, освобождению от оценочных стереотипов, наращиванию аналитического инструментария. Многие нынешние, в том числе и уже упоминавшиеся в этой книге критики являются одновременно учёными, исследователями-практиками, вузовскими преподавателями.

С другой стороны, посткритика творит новую мифологию и порождает собственные стереотипы восприятия литературы. Один из них можно условно обозначить как критическое высказывание ЗВ-формата: синтез собственно критического разбора с лингвистическим, философским, искусствоведческим, культурологическим. Анализ художественного текста в политическом, экономическом, педагогическом, религиозном, медицинском и множестве других контекстов. При этом критик обращается не к узкому кругу профильных специалистов (как было прежде), а к достаточно широкой аудитории таких же интеллектуалов.

Такой подход органично встраивается в систему актуального искусства с его полистилистикой и многофактурностью. В художественных галереях экспонируются инсталляции, соединяющие кирпичи с волосами, макароны с гинекологическими инструментами, томики Шекспира с собачьими испражнениями. Аналогично в литературных журналах публикуются рассуждения об экономических стратегиях в романах Пелевина, аллюзиях на Джармуша в повестях Осокина, психиатрических перверсиях в текстах Елизарова.

Теперь для разговора о книгах требуются не только собственно литературные познания, но и окололитературные и даже внелитературные: о бизнесе, моде, кулинарии, постструктурализме, дауншифтинге, компьютерных программах, оранжевых революциях… Надо разбираться в лингвистической теории Хомского, смотреть фильмы Годара, знать концепцию чтения Бурдьё, иметь мнение по поводу идей Делёза и Бибихина. Короче, быть в курсе всего, что относится к «брендам» и «трендам». В кавычках и без кавычек.

При этом сами произведения можно и не читать – только бегло просматривать. Посткритик – это эталонный библиоскоп. Литературное произведение становится нелитературным предметом. Любая книга становится интерьерной книгой (гл. l), поводом для непринуждённой светской беседы, интеллектуального трёпа.

Форматы посткритики можно образно соотнести с типами компьютерных игр: аркада – игра на координацию, логику, пространственное мышление; квест – решение логических и коммуникативных задач в процессе развёртывания игрового сюжета; шутер – «стрелялка».

В первом случае критик демонстрирует прежде всего общую осведомлённость, начитанность, знания в различных областях, ориентацию в современной культуре. Литературный текст становится тестом для проверки критика.