Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Конечно, «Темная башня» – неудачное произведение, неудачное как почти любые космогонии среднего американца. Кинг все-таки не Дэвид Фостер Уоллес. Кинг просто писатель без особого интеллектуального бэкграунда, ему не надо ничего особенного выдумывать, он описывает свои сны, потому мы это и читаем. И сама космогоническая наивность, сама незавершенность «Темной башни» делают ее для нас такой же обаятельной, как наша собственная жизнь. Ведь всякая жизнь – это, в общем, бесплодная попытка. Всегда, как говорит писатель в киносценарии Стругацких «Сталкер»:

Поиски истины. Она прячется, а вы ее повсюду ищете. <���…> Я эту самую истину выкапываю, а в это время с нею что-то такое делается… Выкапывал я истину, а выкопал кучу дерьма.

И в этом смысле некоторая неудачливость, некоторая самоповторность, некоторая поверхностность позднего Кинга утешают нас. Ведь, согласитесь, всегда как-то обидно, когда кто-то выдает шедевр за шедевром, всегда хочется, чтобы он оступился. И Кинг и в этом плане остался нашим культовым писателем. Он оступается. И точно так же, как всякая очередная попытка России реформироваться либо контрреформироваться заканчивается неудачей, точно так же и гениальная карьера Стивена Кинга заканчивается превращением в детского писателя. И за это мы любим его еще больше и прощаем ему все.

Для довершения чуда следовало бы, пожалуй, поговорить о том, куда пошла литература ужасов вне Кинга. Ни для кого не секрет, что поздний Кинг – это уже, в общем, не ужас. И все его попытки писать страшно в том же «Докторе Сне» или в «Дьюма-Ки» (2008) – это тоже не ужас, чего и сам Кинг, по-моему, не отрицает. Очень точный всегда в самоанализе, он признал, что скатывается в сторону психологической прозы, иногда даже семейной. Потому что сколько можно заниматься злом, которое вне человека, тогда как самое страшное зло – внутри. Это банальность, но это путь всякой плоти.

Литература ужасов и кино ужасов и пошли в эту сторону. Если брать самую страшную книгу, которую я читал после «Сияния» и после «Мертвой зоны», то это, наверное, «Дом листьев» Марка Данилевского (2000), в котором совершенно не эксплуатируются кинговские техники. У Данилевского не происходит сперва ничего особенного, просто кинооператор покупает дом, вечный архетип американского жителя, и в нем начинается страшное – этот пригородный домик вдруг начинает этого оператора, Нэвидсона, пугать очень сильно.

Сначала обнаруживается, что в доме есть некие неучтенные пространства, там появляются новые и новые странные коридоры, пустые, совершенно не нужные предбанники между дверями, а уж когда хозяин спускается в погреб, там оказываются огромные залы, в которых герой просто теряется. И все это изложено с такими документальными подробностями, с таким количеством ссылок, что мы почти убеждаемся в реальности всего происходящего.

Литература ужасов вообще ушла в сторону документа. Обратите внимание: когда вы читаете «Перевал Дятлова» Анны Матвеевой, вам почему-то страшнее всего читать реальный перечень вещей, которые нашли после пропавших студентов: ватные штаны, обрезки свинины, сделанную ими в последний вечер стенгазету «Вечерний Отортен». Страшно не то, что гора называется горой Девяти мертвецов, страшно не то, что есть версии про каких-то ужасных гномов, которые всю группу туристов истребили. Не это страшно – страшен быт. И это тоже один из путей, по которому пошла литература ужасов.

Один из самых страшных романов в мировой литературе – документальное расследование Трумена Капоте «Хладнокровное убийство» (1965). Кинг ничего подобного не написал бы. Где у него та плотность, которая в романе Капоте позволила читателю получать такой объем повседневной жуткой информации? Кинг этой техникой просто не владеет. Он – сказочник. А сказка не страшна – повседневное страшно.

Или возьмем фильм «Звонок», который был сделан сначала Хидэо Накатой в 1998-м, а потом гениальный ремейк Гора Вербински 2002 года, где, пожалуй, самые страшные, самые пугающие, самые архетипические вещи – взбесившийся конь и вообще система лейтмотивов, которыми Кинг тоже не владеет.

Как организовано повествование у Вербински? Железная схема, железные лейтмотивы. Веревки, колодцы, которые преследуют его еще с «Мышиной охоты», кони, маяки, вздувшиеся трупы, шевелящиеся черви, пляшущая лестница или стул – все это гениально объединено отточенной системой лейтмотивов. Вербински вообще-то музыкант, а Кинг, как ни старался, рок-гитаристом так и не стал, говорил: «Ну, может быть, я играю чуть лучше, чем если бы кто-нибудь из рок-музыкантов написал бы роман». Это верно. Но при всем при том он не владеет этой техникой профессионально, а современный триллер – это точно простроенная система лейтмотивов.

Хотя кинговские навыки и сохраняются, его изобразительные средства находятся в довольно узком диапазоне. Он не умеет ни так имитировать документальность, как Капоте, ни так выстроить визуальный ряд, как Вербински. Кинг берет другим. Он берет сентиментальностью, душевным надрывом, он, скорее, такой Диккенс или Андерсен. И хотя Уилки Коллинз писал про страшное гораздо убедительнее Диккенса, все равно мы сердечнее любим Диккенса.

Литература ужасов и кино ужасов без Кинга стали совершеннее, техничнее, но любим мы его. Любим, наверное, потому, что он в известном смысле самое точное отражение русского характера. Нам тоже всегда милее душа в ущерб технике. Может быть, поэтому мы так привязаны к своей старой технике, к старым автомобилям, которые ездят отвратительно, но стали нам как родные. И в этом смысле Кинг, с его наивной техникой 1970-х годов, не претерпевшей никаких изменений, тоже наш, родной. Мы не требуем от него логики и смысла. Мы любим его за горячую душу, которая ужасается смерти, скукоживается от страданий и верна прежним, упорным, демократическим, левацким началам. Вадим Эрлихман приводит в своей книге слова Кинга: «В нашей стране живут пять процентов мирового населения, которые потребляют 75 % мировых ресурсов». Ну прямо как наш Александр Проханов. И я закончу о Кинге словами: хорошо, что среди американской культуры самым культовым и самым тиражным является самый «русский» писатель.

XX век подарил нам принципиально новый жанр социальной сказки для маленьких, условно говоря – для возраста от шести до двенадцати, потому что в возрасте более серьезном «Приключения Чиполлино» обычно уже перечитывают только специалисты по творчеству Джанни Родари, человека весьма неоднозначной биографии, убежденного левака, одного из немногих талантливых коммунистов в послевоенной культуре, который внес действительно серьезный вклад в наше понимание процессов, идущих в обществе. Но именно с социологической, более того, с морфологической и структуралистской точек зрения «Приключения Чиполлино» просто не прочитаны. Между тем если сейчас в России и есть еще что запретить, так эта книга – кандидат номер один, потому что, вдумчиво читая ее, можно начертить для русской оппозиции ближайший и перспективнейший план захвата власти; это классическая схема, в которой учтены два важных фактора для России: первое – противники власти находятся в абсолютном и вдобавок беспомощном меньшинстве; второе – это даже хорошо, потому что власть всё сделает сама. И по какому сценарию она всё сделает сама, подробно описано в «Приключениях Чиполлино».