Татьяна Ирмияева - Пространство свободы. Литературный дневник

Городок живет, вернее, функционирует нормально: солнце всходит и заходит, местные речушки текут, поезда грохочут по железнодорожному мосту, в огородах поспевает картошка, а в сараюшках – поросята, работают заводики и фабрички, государственные учреждения и школы, люди бьются за свое добро и отвоевывают себе место под солнцем у бродячих кошек и собак, дни сменяют друг друга, складываются в недели, месяцы, годы и безвозвратно исчезают во мраке прошлого. Но оценивать это прошлое, уже свое , тоже запрещено, и человек совершает нечто из ряда вон выходящее, чтобы вырваться из удушающей петли бездуховности, чтобы заявить о себе: вспоминает свое имя, умирает, сходит с ума, улетает на воздушном шаре, бессмысленно жертвует или не менее бессмысленно предает. На первый взгляд, кажется, что именно по причине шоковости и эпатажности автор выбирает материал для своих рассказов. но потом выясняется, что на безумные поступки готовы буквально все жители городка, охваченные странной манией, толкающей их на преступления, а именно – манией вочеловечения. Их обуревает жажда воплощения, не важно во что и не важно как, но только бы стать . Немного странное желание для людей, трудом которых держится город, область, страна. Но городок Знаменск, как административно-хозяйственная единица, существует как будто сам по себе, а люди – сами по себе. И этому есть вполне прозаическое объяснение, несмотря на гротесковость и даже призрачность такого положения вещей. На производстве и в учреждениях люди себе не принадлежат, они отбывают повинность , а средства к существованию добывают на своих огородиках, в сараюшках, воруя по маленькой и приторговывая. Похоже, что и одеты они либо в украденные где-то лохмотья, либо в шкуры домашних животных. В магазинах обитатели городка покупают водку, соль, спички и сахар, перемогаясь до лучших времен.

А еще герои рассказов влюбляются, и тогда добра не жди: именно светлое чувство любви до предела обнажает их душевную и духовную несостоятельность. Они борются с любовью и красотой, как с бедствием, угрожающим их жизням, и неизменно побеждают. Ю. Буйда, чтобы извлечь из персонажей их смутные ощущения и представления о действительности, пользуется гротеском, без которого изображение внутреннего мира героев не могло бы состояться. Это удивительное чувство правды роднит прозу Ю. Буйды с произведениями таких великих рассказчиков, как Н. В. Гоголь или Э. Т. А. Гофман. Фантасмагория невыразимых чувств и ощущений в рассказах «Хитрый Мух», «Аллея», «По имени Лев», «Братья мои, жаворонки» или «Тема быка, тема льва» погружает читателя в атмосферу кунсткамеры, когда перед его внутренним взором проходят фантастические образы полузверей-полулюдей, отбрасывающих в неверном свете керосинки огромные пляшущие тени. А как еще можно было бы изобразить грандиозные туманные грезы о любви, красоте, силе и законе людей, у которых отнято право на раздумье, память и историю? Их самые лучшие мечты, хранимые в потемках души, столь же ужасны при свете дня, как редкостное телесное уродство, их наивность граничит с бесстыдством, а стремление к добру и правде оборачивается пьяными драками, убийствами и разрушениями. Прием гротеска, правдивой небылицы , позволяет думать, что автору не под силу традиционный психологизм. Но вот рассказ «Вилипут из Вилипутии» потрясает глубинным проникновением автора в область бессознательного. Тема вины и искупления – кто виноват? и что делать? – уже не вопросы. Но ответы нигде не даны, потому что герой рассказа, Вилипут, знает их с самого начала, и они столь ужасны, что Вилипут пытается просто потянуть время. Я виноват , я должен привести приговор в исполнение , и никто другой . Суд совести, самый мучительный и неотвратимый, – вот нерв рассказа. Автор не судит своих героев, он принимает их такими, какие они есть, и разве не в этом заключается любовь? Ю. Буйда рассказывает, а нам остается смотреться в это зеркало и, по возможности, не обманываться на свой счет.

Кажется, только в отношении Марселя Пруста так легко приходят на ум столь многозначительные и элегантные заголовки, как, например, «Время Пруста» или «В сторону Пруста». Вспоминается еще один великий созерцатель XX века – Франц Кафка, ничего не прояснивший, ничего не рассказавший, оставивший после себя романы-фрагменты, отрывки, гениальные оборванные фразы и, как оказалось, жизнь – в робком, замирающем от окрика слове. Отличительная черта романов Пруста – их поразительная прозрачность головокружительных глубин внутренней жизни. «Прустоведение» пополнилось еще одним исследованием: французский писатель, литературовед, кинокритик Клод Мориак применяет современный подход: не толкование, а цитирование. Английский писатель и поэт Стивен Спендер однажды заметил в разговоре с Иосифом Бродским: «Перья биографов движутся в направлении, диаметрально противоположном авторскому: они распускают пряжу». Вероятно, чтобы избежать этого «распускания», Мориак и выписывает обширные цитаты из Пруста. Этот прием создает впечатление, что в разговоре об авторе слово предоставляется и ему самому. Может быть, и вправду следует перестать «анализировать» литературное произведение, а просто дать его в руки читателю – пусть он сам все продумает и прочувствует. Вот уже и в предисловии А. Д. Михайлова почти нет привычных для этого жанра рассуждений о писателе: что он за личность, как он должен относиться к действительности и по какой причине он именно так к ней не относится. Новизна такого подхода в несомненном оздоровлении ментальной атмосферы, когда нет необходимости навязывать читателю некие стереотипы восприятия и понимания. Пруст давно и определенно высказался: «Художник замирает перед проявлением бессознательной и уверенной архитектурной мысли Творца, явленной в цветке», «…Поэт перед вещами подобен ученику, который без конца перечитывает условия данной ему задачи и не может их понять», «Поэт, радостно вобрав в себя красоту какой-нибудь вещи, ощущает ее таинственные закономерности, скрытые в нем самом», «…И если тело поэта для нас прозрачно, если зрима его душа, то читается она не в глазах и не в событиях его жизни, но в книгах, где отделилась, чтобы пережить его бренное бытие, именно та часть души, которая стремилась себя увековечить, побуждаемая инстинктивным желанием» (О вкусе. Художественное созерцание). И какими беспомощными, по-детски жестокими кажутся рядом с собственными словами Пруста булыжники литературных критиков: «Человек, которому остались лишь воспоминания», «…бесконечная ткань его повествования, которую Пруст вряд ли перестал ткать, если бы не смерть», «последовательное изображение жизни рассказчика», «к тому же больной с детства человек, и это обстоятельство делает еще более понятным и ограниченность его кругозора, и недостаток жизненного опыта, и болезненную прикованность к тем немногим фактам, которые ему доступны» и т. д. и т. п.