Герда Грау - Марахси

— Кто их отбирал? — спросил Бык. — Этих шестерых? Саммю, вы?

— Нет, — Саммю покачался на носках на железной переборке. — Я в камеру загнал тех, кто покрепче, а выбирали наш доктор и Язмин.

Лицо Ромула скривилось. Бык очень его понимал — если раньше под подозрением был Язмин, то теперь подозреваемых в шпионаже стало двое. И что с этим делать — непонятно.

Главная подземная трасса Марахси не имела никаких собственных названий, кроме двух — начальной точки, где разведочный штрек выходил к заводу, и конечной, тупика неясной конфигурации в темной дали ветвистых ходов. Начальная называлась Дартсаршери, конечная — Ялмунд, что черт знает что и означало на местном наречии. Боковые отростки разведочной сети не назывались никак.

Дартсаршери изначально заводом не был, просто Дэвид Марахси обустроил свой лагерь в скале, которая легко долбилась, и в дальнейшем все пользователи Марахси только расширяли и углубляли это гнездовье, пока оно не выросло до размеров земной столицы набатейского царства, Петры. Скала находилась в огромной полости под поверхностью Марахси, а сама полость когда-то была лавовым пузырем, лопнувшим, как трест О.Генри.

Кривизна и странное расположение подземных ходов диктовалось прохождением в геологических слоях окаменевшего войлока — войлоканита, пронизывавшего тело планетоида, как кровеносные сосуды. Пробить войлоканитовый массив, «колтун» на языке местных, технике было невозможно, и даже взрывчатка не всегда его брала. При монолитном внешнем виде он состоял из корня и отходивших от него миллиардов тонких структур, слипшихся в однородную массу, когда висевшую клочьями, а когда пробивавшую пористую внутренность не хуже стального бура. Земля Марахси не была ему преградой, колтуны уходили вниз на немыслимую глубину, были огромны в обхвате и имели распространение по горизонтали — проще найти другой проход, чем рубиться сквозь них. На поверхности планеты войлок слабел и превращался в жалкую поросль, напоминающую волосы на теле. Говорили, что он что-то вроде орхидеи — корни снаружи, голова внизу, но доказательств этому не было, ни один ученый не заинтересовался марахсийским войлоком.

Близость посадочной площадки к спуску в Дартсаршери сделала из него подобие столицы, а из залов и ответвлений — заводские помещения, принимавшие производственные мощности в зависимости от рода занятий арендаторов. Отходы выбрасывались наружу сквозь естественные дыры в планете, и дышалось под крышкой планетоида намного легче, чем на ней — войлочные массивы диссоциировали углекислый газ на угарный газ и атомарный кислород, поэтому в Дартсаршери воздух был чист, а в дальней части сети запросто начинались галлюцинации.

— Хорошо бы карту всех коридоров составить, — сказал Бык, задирая вверх подбородок и обозревая связки проводов и труб в крепежных скобах, признак пока еще заводских владений. — Раз мы собираемся держать их здесь, то кто-то должен знать здешние лабиринты. Хотя бы андроид, которому можно ее вложить в голову.

— Карта есть, — возразил Ромул. — Производства с самого начала предоставляли рабочим жилье возле завода, иначе никого из них было бы не собрать к началу смены. В хорошие времена рабочие общежития были довольно протяженными. Это сейчас дальние этажи и проходы совсем руины, там может и потолок на голову рухнуть. Надо быть совсем идиотом, чтобы соваться туда по собственной воле.

— Думаете, никто не попытается удрать?

— Скорее уж оттуда попытаются пролезть к нашим. На свободе ни еды, ни воды, ни защиты.

— Защиты от чего? — не понял Бык.

Ромул засмеялся.

— Не знаете? Местная легенда, войлочный червь или ящер. Хтоническое чудовище. Живет в войлоке и пожирает душу и разум, оставляя пустую оболочку из мяса и костей. Чушь, конечно, но эти скоты верят. Как и в то, что защитой от червя является свет. Он привык к темноте, лучи его слепят и лишают ориентиров.

Они двигались по прилично расчищенному наклонному штреку вперед, изредка сверяясь с изгибами проводов. Глухие металлические двери по обе стороны штрека не имели окошек и были откатными, двигались по подобию рельсины, пущенной вдоль стены, стопорились ригелями, уходившими в отверстия в рельсе. Руками поднять такую махину нечего было и думать, поэтому щели между дверью и стенами никак не заделывались, все равно пролезть невозможно. По стенам штрека шел полипластовый пищепровод, входивший в каждую камеру, как пуповина. Чтобы не усложнять жизнь и сократить расходы, питание в камеры подавалось под давлением в виде плотного геля — он был и едой, и водой. Синтетическое варево изготовлялось в чанах и отправлялось в трубу пневматикой. Какая-то часть геля комковалась, эти отходы отсеивались фильтрами, стоявшими на входе в камеры, и потом пищепровод чистился наподобие древних печных труб.

В ближайших к Колизею камерах, помимо видеонаблюдения, под руководством Быка сделали душевые и туалеты, но вода была из замкнутого цикла. В напольных унитазах по типу чаши Генуи она циркулировала безостановочно, а в душевые подавалась с пульта после накопления и длительной очистки. Употреблять такое внутрь было себе дороже. Камеры предназначались для элиты, которая, по мнению Ромула, должна была сформироваться по результатам первых боев.

— Еще дня два-три — и чипы можно будет пробовать, — словно прочитав мысли Быка, заговорил Ромул. — Заживает как на собаках. Можно было бы и раньше, но Саммю считает, что им нужно дать время на выучивание кодов. Говорит, шансов, что они действительно будут их знать, больше, порчи имущества — меньше, а время пойдет на рекламу.

Они прошли мимо двери, за которой кто-то тянул песню, но назвать это музыкой было нельзя, просто многоголосое нытье различной тональности.

— Тут все песни такие? — Бык замедлил шаг и прислушался, но слов не разобрал. — Веселых нет?

— Ни разу не слышал.

Ромул подобрал камень и запустил им в дверь, пение тут же затихло, как и все прочие звуки. Дальше они продолжили свой путь в тишине.

Ходы ветвились, коридоры пересекались под странными углами, и скоро перестало быть ясным, природные они или рукотворные. На краю пропасти, связанной с другим краем узкими полуразрушенными перемычками, Ромул остановился.

— Ялмунд там.

Бык снял с шеи бинокль и поднес к глазам. Если бы не прожектор, установленный перед обрывом, разглядеть ничего не удалось бы, но свет доходил до той стороны, хотя и ослабленным. Наличие жизни обозначалось количеством курилен — выдолбов в породе, где истолченный войлочный корень оставляли мокнуть в моче — так он лучше выделял наркотические вещества. Вымокшие ошметки выбрасывались, а жидкость оставляли до полного высыхания и кристаллизации порошка, который потом нагревался в ложке и вдыхался. Долбление корня требовало много труда, а результат значительно проигрывал дешевым синтетическим наркотикам, поэтому «сидеть на войлоке» было исключительно местной забавой, где даже дешевый алкоголь большинству был не по карману.