Венди Хиггинс - Сладкое зло [litres]

— Так в чем тогда проблема? — Рахав перешел на крик. Его французский акцент усилился настолько, что стало трудно разбирать слова, а из губ у него вылетали брызги слюны. — Ты даешь своему аппетиту слишком много воли, он заставляет тебя изменять нашему делу. Неумеренность — это для людей. Не для испов. Вашему племени не положено искать радости и утешения! Вы ничто!

Рахав слегка кивнул Фарзуфу, и тот взял в руки маленький круглый столик, стоявший возле сцены. На столике было три тарелки, на каждой — варианты еды: кусок шоколадного торта, гамбургер, ломоть лимонного пирога с безе. Фарзуф поставил столик перед Герлиндой, сошел со сцены и сел на свое место. Соседи шумно его приветствовали.

— Так как ты всю жизнь обжиралась, мы даруем тебе милость и позволяем уйти из этой жизни с помощью пищи. Тебе повезло, испа, у тебя есть выбор. Две из трех вкусностей отравлены смертельными ядами. Один яд убьет тебя быстро. Другой обещает боли, рвоту, кровотечения, и ты будешь мучиться, пока у тебя не окажутся разъедены все внутренности. — Рахав помедлил, давая всем время, чтобы усвоить зловещий смысл сказанного. — В еде на третьей тарелке яда нет вовсе. Если ты выберешь еду, которая не отравлена, то получишь еще год на исправление.

Нет. Они не могли этого сделать. Мой отец и трое его соседей по столику наблюдали за происходящим с вежливым равнодушием, не болтали и не смеялись с остальными. Я хотела, чтобы отец это остановил; он, видимо, почувствовал мой взгляд, потому что повернул голову и посмотрел в мою сторону. Из его карих глаз ко мне полетело полное злости предостережение — не говори ни слова!

У меня задрожала челюсть, и я прикусила нижнюю губу. А отец повернулся назад к сцене.

— Что же это будет, Герлинда? — Рахав взмахнул рукой над тарелками. — Умрешь ли ты быстро, или тебе предстоит корчиться от боли, пока яд пожирает стенки твоего желудка? — Он с улыбкой взглянул на торт. — Смерть от шоколада. Готов спорить, ты и не мечтала о таком сладостном конце.

— Возьми шоколад! — закричал кто-то из повелителей, и вот уже весь его столик выкрикивал свои варианты, как будто на игровом шоу.

Чувствуя сильную тошноту, я в странном оцепенении сползла на самый краешек стула. У Герлинды была надежда — она могла выбрать неядовитую пищу. Я хотела переглянуться с друзьями, но не могла оторвать глаз от сцены. Отец наклонился на стуле немного вперед и почесывал двумя пальцами щеку. Он украдкой бросил на меня быстрый взгляд, а пальцы продолжали двигаться вверх-вниз, неестественно. Два. Два. Сигнал. Его глаза опять метнулись ко мне, а затем — к столику с едой.

Вторая тарелка не отравлена! Отец знал о моей способности, отличавшей меня от остальных испов. Я умела мысленно влиять, и больше никто из повелителей об этом не знал. Никто меня не заподозрит. Я надеялась, что до сцены достаточно близко.

— Пора выбирать, — промурлыкал Рахав. Повелители разбились на группы, и каждая скандировала свой вариант, а духи-демоны над нашими головами прыгали, предвкушая удовольствие. — Что же ты выберешь, Герлинда? Какой вкус станет последним на твоих губах перед тем, как ты встретишься с нашим высокочтимым владыкой?

Она сломалась и лишь мотала туда-сюда головой, с плачем повторяя — Nein, nein, nein [12] Нет, нет, нет ( нем .). .

— Вторая тарелка, Герлинда, — мысленно приказала я ей. — Возьми гамбургер!

— Выбирай же, а не то я выберу за тебя, — сказал Рахав, которому надоело слушать вопли Герлинды; они уже сделались совсем неразборчивыми. — Догадываешься, что это будет?

Герлинда с трудом подняла вилку и, трясясь всем телом, воткнула ее в лимонный пирог. Нет! Повелители, которые болели за пирог, радостно закричали, остальные засвистели и зашикали.

— Давай же, chérie [13] Дорогая ( фр .). . — Рахав улыбнулся. — Кушай с удовольствием. А мы с удовольствием посмотрим.

— Не пирог, Герлинда! Нет! Бургер! Он не отравлен! — Я так навалилась на столик, что он поехал, и я чуть не упала вперед. Герлинда со стуком уронила вилку, прижала пальцы к вискам и зажмурилась.

— Хорошая девочка! — сказала я ей. — Вторая тарелка. Вот эта.

Тяжело дыша, она взяла бургер, и Рахав нахмурился. Болельщики пирога злобно взвыли, а болельщики бургера издали победный клич.

Герлинда поднесла бургер ко рту — выражение лица у нее было при этом такое, как будто это живая крыса. Сделала глубокий вдох, взяла себя в руки. И откусила.

Весь зал замер. Она жевала и жевала, наклонившись над столиком. Надкушенный бургер она положила обратно на тарелку и время от времени прикрывала рот рукой, чтобы не выплюнуть еду. Потом проглотила то, что было во рту, и, тяжело дыша, положила обе руки на столик.

Прошла, казалось, вечность, и наконец, Герлинда выпрямилась и подняла подбородок. Она не глядела ни на кого из повелителей — только прямо перед собой. Она выжила.

Когда это стало понятно, среди повелителей поднялась буря недовольства — их лишили зрелища, на которое они так рассчитывали! Они вскакивали с мест, трясли головами, что-то выкрикивали друг другу. Я села в нормальное положение и закусила губу, чтобы не улыбаться. Мы это сделали!

Рахав поднял руку, призывая других повелителей к тишине. Они успокоились и переключили внимание на сцену. Рахав снова сцепил руки за спиной и медленно описывал круг около Герлинды.

— Считаешь, что ты умная девочка? Или что тебе просто повезло? А? — Она не отвечала, лишь по-прежнему смотрела прямо перед собой невидящими глазами. Рахав приблизился и встал с ней рядом.

— Тебе ведь обещали год, верно? — Герлинда молчала. — Жаль только, что мы не отличаемся честностью.

Он просунул руку за спину, вытащил пистолет с глушителем и приставил ей к виску. Зал затих, но радость повелителей и духов была почти осязаемой. Герлинда зажмурилась, рука Рахава, лежащая на спусковом крючке, напряглась.

— Нет!

Мой внезапный бунт поразил меня саму не меньше, чем любого другого, кто был в тот момент в зале. Я в ужасе прижала к губам пальцы обеих рук, а все головы повернулись к нам. Мои друзья словно окаменели и смотрели прямо перед собой. Я опустила руки, понимая, что прятаться поздно. Я сама себя обрекла.

— Кто дерзает возвысить свой голос на этом священном собрании? — произнес Рахав.

Я поднялась, держась за край стола, и лишь молилась, чтобы друзья не повторили мою ошибку и сумели промолчать.

— Это моя. — Отец тоже поднялся, на его мрачном лице читалось напряжение и раздражение. — Она еще только учится. Мне следовало лучше ее подготовить. Наши обычаи непривычны ей.

— Быть может, и так, брат Белиал, — ответил Рахав, — но за вмешательство и неподчинение девчонок необходимо проучить.