Екатерина Кинн - Стрела и пламя [сборник]

Когда Абхиманью вошел, мать и отец уже сидели за столом, и мать подавала отцу чашу с вином. Лицо у нее сияло, словно полная луна. Абхиманью не помнил, когда видел ее такой счастливой.

Мать сама кормила их обоих, подкладывая самое вкусное, пока отец не усадил ее рядом с собой. Они ели с одного блюда, и это было так легко, по-домашнему, привычно. Образ возвышенного героя, перед которым Абхиманью смущался и чувствовал себя ничтожным, рассыпался. Живой человек оказался проще и светлее. Абхиманью казалось, что они знают друг друга не несколько часов, а всю жизнь, что много лет подряд каждый день они вот так сидели за трапезой, и каждый день отец обсуждал дела с матерью и отвечал на вопросы сына.

Стоило подумать о том, что все было не так, что тринадцать лет изгнания, навязанного царем Дхритараштрой и его сыном, украли у Абхиманью вот это все, как в сердце вскипал гнев.

Вечером Абхиманью, как всегда, пошел пожелать матери доброй ночи, но остановился в дверях, надеясь, что его не заметили. Мать сидела на своем любимом диване, глядя на сад, а отец сидел рядом на полу, у ее ног, обняв ее за талию и положив голову к ней на колени. Мать перебирала его волосы, и глаза у нее подозрительно блестели.

Абхиманью неслышно отступил назад, так, чтобы его скрыла занавесь. Его трясло от ярости — у матери тоже отняли эти годы, отняли мужа, унизили ее любимую подругу… Ему хотелось плакать, и, как всегда в такие минуты, он вспомнил тяжесть лука, напряжение тетивы, мысленное усилие, рождающее стрелу…

Будет война. И месть.

Лук Гандива поет Арджуне

Ночью над Курукшетрой веет ветер. Холодные потоки спускаются с дальних гор и катятся по равнине, унося прочь гарь погребальных костров, запахи крови, нечистот и сожженной плоти. Утренняя роса даже прибивает рыжую пыль, от которой у всех к вечеру горят и слезятся глаза. Тут главное — не тереть их грязными руками или краем пропыленного чадара.

И каким облегчением было совершить омовение и облачиться в чистое! От мокрых волос спине становится зябко, и Кришна накидывает чадар на плечи. В первые два дня он еще надевал панцирь, но потом перестал. Все равно ни стрела, ни копье ему не повредят, так зачем таскать на себе лишнюю тяжесть?

Лагерь затихает.

Переговариваются вполголоса женщины, ухаживающие за ранеными, стонут и вскрикивают во сне воины — битва заполняет не только дни, но и ночи, не давая отдыха ни телу, ни разуму. К полуночи ветер унес черную дымку от погребальных костров, заслонявшую звезды, и небеса воссияли над полем битвы во всей своей красоте. Кришна оперся рукой о коновязь и запрокинул голову. В бездонной черноте небесная Ганга несла млечные воды меж звездных берегов, и луна висела одинокой золотой сережкой.

Возле колесницы возится Дарука, проверяя оси, ободы и спицы колес. От колесницы и колесничего, что держит в руках поводья, зависит жизнь воина в битве. У коновязи фыркают белые кони Арджуны — чудесный подарок гандхарвов, не раз спасавшие хозяину жизнь. Шветавахана, Дхананджая, Киритин — Арджуна… Друг и брат. Он спит сейчас неверным, тяжелым сном в своем шатре, и в соседних шатрах спят его братья, сыновья и племянники. Завтра им снова идти в бой и убивать своих родичей.

«Лучше бы я не знал, чем все кончится, — думает Кришна. — Я взвалил на них тяжесть, под которой другие сломались бы. Я сам сломался в прошлой жизни. Я так хотел быть правильным, настоящим царем, что изгнал Ситу. Я знал, что она чиста, как священное пламя, я любил бы ее, даже если бы Равана все-таки взял ее силой. Я любил ее — и моя любовь не выдержала испытания молвой. Я испугался. И Сита ушла, она вернулась в землю, из которой вышла. Сита, моя Притха, — когда я смотрю на другую Притху, я вижу тебя. Я называю ее сыновей Партхами, как должен был бы называть своих, я лишь улыбаюсь, когда меня спрашивают с кривыми ухмылочками о моих восьми царицах в Двараке и шестнадцати тысячах жен… А сыновья второй Притхи оказались тверже меня».

Ночью сближаются миры и времена, и Рама, сын Дашаратхи, [17] Рама, сын Дашаратхи — предыдущая полная аватара Вишну, призванная явить образец царя и мужа, отстоять достоинство брака, как выражения вечной и неразрывной связи между мужем и женой. вновь приближается к Васудеве Кришне, и трое братьев стоят за его спиной. Смерть и расставание — вот конец всех историй. Образ Рамы истончается, делается прозрачным. Тает, улетая по ветру, улыбка Ситы, и тоска по ней угасает.

Дарака укладывает в колесницу копье, палицу, проверяет кольца на дышле. С той стороны поля, в лагере под красными знаменами, тоже кто-то не спит, кто-то возится с колесницей, кто-то подает раненому напиться…

«Сколько еще придется убивать моим Партхам? Бронза сминается под ударами, камень раскалывается, переходя из огня в холодную воду, и только железо становится острее и тверже. Я хочу нарушить свое слово, призвать Сударшану [18] Сударшана-чакра — оружие Кришны, атрибут Вишну. и выкосить все вражеское войско. Пусть я буду виновен в их смерти, пусть обет Бхимы рассыплется прахом — не надо ему пить кровь Духшасаны, не надо убивать. Но тогда… тогда Дурьодхана склонится перед божественной силой, не перед человеческой. Я все отдал, чтобы в этой битве быть только человеком, наравне с Арджуной. Я не могу — никто не может — переменить душу человека, если он сам того не желает. Как Бхишма. Как брат мой Карна. Как мой брат Дурьодхана…

Я не должен сейчас обращаться к своей божественной сущности, как Арджуна не обращается к небесному оружию. Он один мог бы уничтожить все вражеское войско всего лишь за день — но он никогда не поднимет против людей оружие, дарованное ему богами. Не обрушится на поле битвы огненный дождь, не ударят молнии с ясного неба, оставляя после себя проплешины гладкого стекла и вплавленные в него трупы. Не станут бесплодными земли и скот, ни у кого не вытекут глаза от нестерпимого безжалостного света. И значит, Сударшана не соберет своей жатвы.