Екатерина Кинн - Стрела и пламя [сборник]

Он накрыл ее ладонь своей.

— Троих, Духшала. Я потерял троих. И сумел это пережить. Все проходит, боль утихает. Помнишь ту песню? «Время в этом мире сильнее всех».

— Ты ни разу еще не назвал меня сестрой, Арджуна…

— Я не знаю, имею ли я теперь право называть тебя так… сестра. Я убил твоего мужа, теперь вот…

Его голос дрогнул. Нет, он не изменился — за сединой и шрамами был все тот же Арджуна, скорый на слезы печали и гнева.

— О нет, брат, — сказала Духшала. — На тебе нет вины. Джаядратха был… упрямым, гордым, мстительным. Настоящий кшатрий. И умер он как кшатрий.

— Ты любила его?

Духшала улыбнулась. В этом был весь Арджуна, которого мало волновали союзы царств и выгоды династий, для него имела значение только любовь.

— Да, брат, я его любила. И он любил меня — насколько мог, насколько хватало его духа. Скажи брату Юдхиштхире, что я не виню и его. Я помню, что когда царский совет решал, как выдавать меня замуж, только он пришел ко мне и спросил, чего хочу я. И я не пожалела о своем выборе.

Он улыбнулся — почти прежней улыбкой.

— Я рад, что он был лучше, чем я о нем думал, — сказал он.

— Ты не таишь вражды к нему, — сказала Духшала. — Хотя он…

— Он мертв. Нет смысла ненавидеть мертвых. Нет смысла мстить им. Вся моя месть отгорела еще там, сестра.

— Прости.

— Тебя — всегда.

— У меня есть внук, сын моего сына. Ему и года нет. Он должен стать царем Синдху по праву.

— Да. Не беспокойся, сестра, я подтвержу его право. Знаешь, не было еще в мире ашвамедхи странней, чем моя. Я иду за белым конем от царства к царству и не столько воюю, сколько утверждаю права слишком юных царей и прошу прощения у несметного множества вдов.

Ночная прохлада лилась в широкие проемы окон, колебала пламя светильников, и луна крохотным, едва народившимся серпиком висела на бархатном, расшитом алмазами небе. Над столицей Синдху, над Хастинапуром, над так и не заблиставшей вновь Индрапрастхой. Принесенное с ледника вино давно степлилось, а еда, к которой ее гость едва притронулся, остыла. «Как странно, — думала Духшала, — ни с кем не могла я разделить свое горе, оплакать сына, лишь только с человеком, который стал причиной его смерти». Странно было и то, что она не чувствовала ненависти, лишь усталость и печаль.

Время в этом мире сильнее всех…

Ашваттхама проклял Юдхиштхиру, и проклятие исполняется.

— Ты получишь лишь пепел! — кричал похожий на демона человек, покрытый кровью с ног до головы. — Ты будешь царем пепла и костей! У тебя не будет потомков! У тебя не будет ничего, кроме пепла!

Над его головой в ночном небе расцветала нестерпимым пламенем брахмастра, и волны огня обрушивались на мир вокруг них, и за незримым кругом все обращалось в прах, камень растекался, словно горячий воск, и стены городов оседали, открывая холмики горького пепла на месте жилищ и садов, и из груд праха торчали желтые кости и скалились в небо желтые черепа. Юдхиштхира попытался закрыть глаза рукой от безжалостного света — и проснулся. Солнечный луч бил ему в лицо сквозь незадернутую занавесь.

Юдхиштхира сел на ложе. Сон снился ему не первый раз. Наяву брахмастра не раскрывалась во всю свою мощь в небе, она серебристой змеей била в живот молодую женщину во вдовьем покрывале, и та падала замертво. Юдхиштхира помотал головой, отгоняя сон и воспоминания заодно. Города его царства процветают. Та женщина жива и стоит за плечом царицы. Ее сын, убитый во чреве матери страшнейшим из оружий и воскресший, бегает на дворе со сверстниками и ничем от них не отличается, так что род Куру не прервется.

Но он ощущал, что мир необратимо изменился. Мир сделался похож на сосуд с трещиной, сквозь которую вода утекает по капле. Прежде, даже в годы изгнания и отчаяния, он знавал спокойствие и цельность. Ныне же спокойствие его сделалось поверхностным, словно панцирь, скрывающий кровоточащую рану. Юдхиштхиру словно бы разрывало на части. Он ненавидел огромный хастинапурский дворец, но не мог и оставить его, не мог вернуться в Индрапрастху. Прежде, даже живя в Хастинапуре, он ни перед кем мог не опускать глаз. Теперь же — женские покои дворца были полны женщин во вдовьих покрывалах, и видеть их каждый день было выше его сил. Что с того, что все их мужья пали от рук Бхимасены — Юдхиштхира считал себя их убийцей. Ему казалось странно, что до сих пор никто не бросил ему этого словав лицо, что он по-прежнему исполняет священные обряды — и боги не обрушили на него и на весь народ свой гнев. Он был царем царей, владыкой Арьяварты — но с тоской вспоминал о хижине в лесу Камьяка.

Когда-то один мудрец сказал ему: «Все-то у вас, Пандавы, не как у людей!» Тогда они посмеялись, но ведь прав был мудрец, все у них было не так, и все чаще Юдхиштхира думал о том, что и победили-то они в страшной битве не ради себя, а ради чего-то иного, и победа была не для них.

Иногда Юдхиштхире казалось, что проклятие Ашваттхамы исполнилось и в мире все имеет привкус пепла, — как сегодня. Он понимал, зачем становиться отшельником Дхритараштре, ныне царю лишь по имени. Он понимал, чего ищет в отречении Видура. Почему Гандхари последует за мужем. Но зачем Кунти идти с ними — не понимал.

С того самого дня, как его небесный отец испытывал его на берегу озера, Юдхиштхира видел, что движет людьми, так ясно, будто души их были прозрачны. И только мать оставалась от него закрыта. Рядом с рослым, не растерявшим телесной силы Дхритараштрой и высокой, статной Гандхари мать казалась маленькой и беззащитной. Годы проложили тонкие морщинки на ее лице, посеребрили волосы, но в глазах Юдхиштхиры она оставалась прежней. Прежде они расставались и, случалось, надолго. Но это расставание было навсегда, оно отрезало все связи больно и безжалостно.

Юдхиштхира смотрел на Дхритараштру, на брата своего отца, и видел душу, изъеденную гордыней и страхом, придавленную стыдом. Он смотрел на его жену и видел уязвленную гордость, горе и бессильную ненависть. И черную тень сотни смертей над обоими. В душе Видуры не было темных пятен, лишь осознание вины за то, что не остановил, не объяснил, не прервал вовремя.

Но мать — мать была похожа на статуэтку из слоновой кости, внутрь которой нельзя заглянуть, на фигурку чатуранги, решившую соскочить с доски. Быть может, в этом дело? Уйти в леса, оставив позади игры богов и людей, обвинения, шелестящие в спину, и воспоминания.

Глядя им вслед — две женщины, разительно не схожие меж собой, и двое мужчин, которых со спины можно было и перепутать — Юдхиштхира подумал, что никогда не чувствовал себя спокойно во дворце. Спокойствие и радость для него были родом из лесной хижины, в которой он провел детство. И даже годы изгнания остались в памяти похожими на хрустальные бусины, зачем-то вплетенные в ожерелье из рудракши — прозрачные, сверкающие на солнце, ясные. Арджуна иногда посмеивался над этим и в шутку желал старшему брату в следующей жизни родиться брахманом.