Екатерина Кинн - Стрела и пламя [сборник]

Там, где их свет сошелся воедино и легли от одного предмета три тени, возникла плоская темная фигура. Она закружилась, приобрела объем и облик — женщина, высокая и стройная, едва прикрытая простой накидкой. Критья. Посланница между мирами.

Плавной походкой, улыбаясь, она приблизилась к Дурьодхане и взяла его за руку. И он пошел следом за ней, по воздушным ступеням, а дворец внизу все уменьшался, озаренный игрой трех огней на серебряных прожилках в камне, и асуры, заполняющие двор, сливались с тенями.

Так поднялись они в серую пелену, что служит Патале вместо неба, и туман скрыл все, и тут Критья остановилась и обернулась. Грудь ее вздымалась от учащенного дыхания, губы были приоткрыты, и она смотрела прямо на Дурьодхану, а потом опустилась перед ним на колени. И снова ее руки проникли в складки дхоти, нащупывая там «быка». Дурьодхана хотел отступить назад, но тут женщина нашла то, что искала. И от ее прикосновения все желания разом вскипели в его крови. Она коснулась «быка» сперва пальцами, потом языком, и Дурьодхана, задохнувшись от наслаждения, осел в серое густое облако, словно на мягчайшую постель. Критья сопротивлялась, когда он повалил ее, но сопротивление это не было настоящим, Дурьодхана помнил о ее нечеловеческой силе. Оказавшись внизу, Критья раскрылась, развела ноги и покорно приняла «быка» Дурьодханы внутрь. Второе совокупление было столь же яростным, как и первое. Только теперь побеждал в нем Дурьодхана, а женщина стонала и подчинялась. Она и вынослива была не по-человечески, с ней можно было позволить себе то, чего нельзя с женой и даже со служанками и танцовщицами — он сжимал ее заострившиеся, твердые соски изо всех сил, причинял ей боль, действовал грубо, не сдерживаясь, но она лишь постанывала и подавалась ближе. Темная волна наслаждения несла его, и, наконец, выплеснулась острым, никогда ранее не испытанным наслаждением.

…Он стоял на поле битвы. Убитые лошади, обломки колесниц, серая громада слоновьей туши, щиты, частокол вонзившихся в землю копий — и всюду мертвые. Отрубленные головы, руки, развороченные ребра… крови было столько, что она собиралась в лужи, и пропитанная ею земля глухо чавкала под ногами. Над головой клубились грозовые тучи, багровые от закатного солнца — будто тоже напитанные кровью. Куда бы он ни шел — везде были горы трупов, обломки колесниц, разбитые щиты, сломанные копья и невиданное множество стрел.

Дурьодхана знал это место — священное поле Куру, то самое, на котором великий Парашурама истреблял кшатриев, на котором царевич Читрангада сражался с гандхарвом, носившим то же имя, и проиграл. Дурьодхана наклонился и зачерпнул ладонью загустевшей крови из лужи. Провел окровавленными пальцами по лбу.

Сначала Пандавы. Потом все остальные — и гандхарвы тоже.

Краешек солнца скрылся, и тьма объяла Курукшетру…

После пробуждения все, что случилось ночью, показалось Дурьодхане сном. Критья, асуры, Курукшетра… Он наклонился над чашей родника, зачерпнул воды, чтобы умыться — и вода обратилась у него в ладонях в лед. Он отдернул руки — ледышка со звоном раскололась о замерзшую поверхность воды. Дурьодхана упал на колени, запрокинул голову к небу и засмеялся. Между бровей жгло холодом прикосновение асура. Все было правдой. Все было.

Незачем умирать. Пусть умирают его враги!

— Ты не сказал ему главного, о царь.

Царь асуров смотрел на светлеющее небо, которое никогда не знало солнца. Священные огни догорели, лишь по углям еще перебегали алые искры. Двор был пуст, лишь двое стояли у места яджны — царь и его советник, более похожий на воина, чем на брахмана.

— Ему это не нужно знать, Виндха, — ответил царь. — В этой войне брат убьет брата, чистые будут запятнаны, а оставшиеся в живых — сражены горем. Убьет ли Бхагадатта Кришну или Кришна убьет его — неважно, важно лишь, что Кришну настигнет месть. Он потеряет близких. Он испытает горе, он будет проклят. Рожденные в мире людей асуры вернутся в свое царство. Кровь прольется на поле Куру — и это будет жертвоприношение не дэвам, не Тримурти — а нам.

— Люди не знают истинной цены дарам Шивы, — покивал головой Виндха.

Царь асуров улыбнулся.

После тринадцати лет разлуки Арджуна приезжает в Двараку, где живут его жена и сын.

Конечно, она ждала, что Арджуна скоро приедет. Один или с кем-то из братьев. В ожидании все валилось у нее из рук, ничто не шло на ум — только он, и как они встретятся, и что он скажет о сыне… Абхиманью был удивительно похож на отца — не лицом, даже не статью, тут он пошел скорее в мать Субхадры, был таким же круглолицым и невысоким. Нет, он пошел в отца нравом и повадками. Быть может, все прирожденные лучники похожи? — гадала Субхадра. И тут она увидела его — ее сын шел со стороны стрельбища, с луком в руках, веселый и радостный, и его обнимал за плечи… о боги, Арджуна! Арджуна шел рядом с ним — в белом и золоте, как прежде, и издали казалось, что он не изменился.

Субхадра заметалась, отдавая приказания служанкам, те разлетелись стайкой вспугнутых птиц, мешая друг другу и выполняя противоречивые приказы хозяйки, но к тому моменту, как гость взошел на крыльцо, Субхадра уже стояла в дверях, и в руках у нее было все, что нужно для благословления супруга, вернувшегося домой. Она помнила, что подходила к зеркалу и даже что-то поправляла, но не помнила, что увидела в полированном серебре. Тринадцать лет, о боги, и только недавно Джата закрашивала ей седину басмой, и морщинки в уголках глаз уже не берут притирания…

Подойдя к ней, Арджуна отпустил сына. Субхадра смахнула слезы с ресниц и дрогнувшим голосом произнесла благословение. Арджуна стоял слишком близко, и их разделяло только блюдо со светильником. Субхадра, словно во сне, провела им из стороны в сторону и отдала служанке.

— Субхадра, — сказал Арджуна, протягивая к ней руки.

Она плохо видела его из-за слез, она попыталась сказать, что положено говорить, но горло перехватило, а он обнял ее, и Субхадра обнаружила, что плачет от счастья, уткнувшись мужу в плечо, как какая-нибудь купеческая жена, что, несомненно, не подобает царевне из рода Яду, но зато изгоняет тревогу и способствует счастью. Тем более что Арджуне тоже было все равно, подобает ли царевичу из рода Куру со слезами на глазах обнимать жену прямо у дверей ее покоев.

Абхиманью постоял, глядя на родителей, на высовывающихся отовсюду служанок матери, и ушел к себе. Он умылся, переоделся, даже расчесал волосы — и подумал мельком, что хоть в этом он похож на отца, у того такие же иссиня-черные непослушные кудри.

Вот так живешь на свете шестнадцать лет, слушая рассказы об отце, и представляешь его величественным, с чеканным профилем, статным, высоким, как дядя Баларама — а приезжает невысокий человек, похожий на другого дядю, гибкий и ловкий, как танцор, ловит небрежно твою стрелу, ломает и кидает обломки в тебя и троих твоих двоюродных братьев. Прадьюмна уклоняется, Самба получает точно в лоб, Симха отскакивает в сторону, а ты ловишь рукой железное острие прямо перед лицом и понимаешь, что проделать такое мог только один человек на свете…