Максим Дынин - Голод и тьма

– Был с ними, княже, один русский, в богатой одеже, вот он и допрашивал меня. А басурмане били. Пока не узнали, что я сын воеводы. Тогда они даже накормили меня, но потом привязали к дереву и охрану поставили. А потом, гляжу, они уже мертвы, а мне некто в пятнистой одёжке уста рукой закрыл и нож достал. Я мыслил, всё, убивать будет, а он мне узы разрезал и на ноги поставил. И молвит, мы пришли тебя спасти, только не кричи.

Сеня Траутман улыбнулся и кивнул, а Феодор поклонился ему, затем мне, и продолжил:

– Спаси вас всех Господи, княже. Но надо доложить государю о ляхах и крымчаках.

– Не бойся, Феодоре, – сказал я. – Сделаем. А какие силы в городе?

– Полк пеший из двенадцати сотен. Две конных сотни. Тридцать две пушки.

– Старые пушки-то?

– Других-то нет, княже.

– А есть здесь место, откуда видно город? – спросил я у Захара.

– Есть, как не быть. Соловьиная гора, на полночь.

Я посадил Захара на коня перед собой, и, когда мы тронулись, спросил его, вспомнив былину, которую мы изучали в воскресной школе:

– Неужто в честь Соловья-Разбойника, с которым дрался Илья-Муромец?

Мальчик впервые улыбнулся:

– Старики бают, что так.

Ехать туда было минут, наверное, с десять. Верхушка у горы была голая, и с неё открывался великолепный вид на прекрасный древний город на обрывистом холме над Десной, окруженный мощными дубовыми стенами, и на поля и посады, его окружавшие. Но то, что творилось вокруг него, можно было описать словами из той самой былины:

Супостаты были везде. По-восточному пёстрые шатры, над одним из которых развевался голубой флаг, располагались на востоке, там, где факелами догорали избы пригорода; вокруг них сновали чёрные фигурки, причём у меня сложилось впечатление, что сразу несколько из них тянули за волосы каких-то женщин. Далее на запад посады не горели – наверное, гордые шляхтичи решили, что городу не устоять, и всё, что вокруг, станет их добычей. Тут и там реяли трехязыкие польские флаги – такие же красные, как и русский, но с еле различимым белым орнаментом; если мы находились бы хоть немного ближе, то я увидел бы вышитого орла на фоне белого латинского креста. Батареи орудий, расставленные по периметру, то и дело изрыгали из себя снопы огня. Стреляла и русская артиллерия, но реже.

У меня опустились руки, но Саша неожиданно сказал:

– Ну что ж. Ситуация обнадеживает. Тем более, Ноготков-Оболенский, если верить тому, что о нем писали, воевода неплохой, грамотный. Сделаем, наверное, так…

Знаете, как бывает, когда вокруг тебя все крутится с поразительной быстротой, а ты сидишь и ждешь, чем все это кончится. Вот и я, как главнокомандующий объединенными измайловскими силами, видел бой со стороны и особой опасности не подвергался. Зато теперь именно князь Николаевский сидит в гостях у Феодора Иоанновича Ноготкова-Оболенского.

Вообще-то, скажу честно, я рвался в бой, но, как мне доходчиво объяснил Ринат, «только тебя там не хватало». И смягчил это напоминанием, что я – министр иностранных дел и особа, приближенная к императору… тьфу ты, царю [15] Императором первым себя назвал Лжедмитрий, подписывавший свои указы Demetrius imperator – "Димитрий император", но Россия официально стала империей лишь при Петре I. . Мне пришлось куковать на Соловьиной горе в компании Захара и двоих солдат, поставленных обеспечивать мою драгоценную безопасность, и, весьма вероятно, не пущать меня в направлении боевых действий. По крайней мере, когда я подался вперед, сержант Захарьин схватил меня за плечо:

– Опасно там, княже.

Так что то, что я увидел, было сродни калейдоскопу. Вот, неожиданно для поляков, снаряды наших трехдюймовок методично уничтожают их батареи. Одновременно, минометы бьют по шатрам. Вот из близлежащего леса начинается пулеметно-винтовочный огонь по татарам; и, когда оттуда вылетает наша полусотня, гордо именующая себя эскадроном, обезумевшие татары бегут к Десне и прыгают в нее, пытаясь спастись. Река холодная, быстрая, широкая; кому повезло, вылезают из неё на нашу сторону, а кому нет, плывут вниз по течению, не подавая признаков жизни. Те, кто не рискнул броситься в реку либо выжил, бросают оружие и сдаются. Вот к ним присоединяются и многие поляки. Лишь только крылатые гусары пытаются ударить по нашим, но пулеметы косят их, как траву. А вот открываются ворота Чернигова, и его гарнизон бьет ляхам в спину. И вот, наконец, Захарьин с поклоном говорит:

– Княже, а теперь тебе уместно. Ты же воевода.

Сгорая от стыда, я поехал к городу, где меня с низким поклоном встретил Феодор Иоаннович Ноготков-Оболенский.

– Спаси тебя господи, княже!! И за спасенный город, и за спасенного сына моего.

Тщетно я пытался промямлить, что сам я даже не участвовал в бою – Саша, присоединившийся к нам, так дал мне в бок, что до меня дошло, что лучше молчать. И мы с важным видом въехали по подвесному мосту в древний Чернигов.

Вскоре пришел Ринат и доложил, что сдались две с половиной тысячи крымчаков и более семи тысяч поляков. И, если поляк, но ничего не сказал, памятуя о убитых в Новосёлове. Среди пленных улов был на порядок знатнее, чем даже в Курске, начиная с Селямета Гирея, брата нынешнего крымского хана Гази Гирея, и Януша Радзивилла, магната Речи Посполитой. А вот у нас потерь практически нет – двенадцать легкораненых, и всё.

Я предложил воеводе позаботиться о менее знатных пленных, а также собрать для гарнизона польское и татарское оружие. Тот согласился, но сказал, что мне причитается плата, особенно за пушки. Я отказался:

– Феодоре, мне главное, чтобы Чернигов стоял и впредь, поэтому бери, если тебе нужно. – И, подумал, добавил фразу Луспекаева из «Белого солнца пустыни»:

– Я мзду не беру, мне за державу обидно.

Феодор Иванович меня расцеловал, но отказался брать хоть что-либо из войсковой казны незваных гостей. Я согласился – конечно, денег у нас еще достаточно, но нам здесь сидеть год, а скорее два, и кто знает, сможет ли Лёня сотоварищи в голодные годы хоть что-нибудь заработать для нашего дела. Поинтересовался, кстати, про зернохранилища.

– Много у нас в этом году зерна, всё сделали так, яко государь приказал. Да и рыбы днепровской сушёной и солёной.

– Феодоре, позволь мне расспросить пленных. Можешь и своих людей прислать.

– Добро. Позову своего заплечных дел мастера. Он их быстро разговорит.

Я только открыл рот, чтобы отказаться, как подумал, что одно лишь присутствие палача может развязать язык спесивым ляхам, а демонстрация петли – крымчакам.

– Ладно. Вот только пусть ничего не делает, пока я ему не скажу.