Максим Дынин - Голод и тьма

– Здравия желаю, товарищи бойцы! – звучно прокричал я уставную формулу. Устав был введен в Измайлово при формировании Измайловского полка, и не раз уже дополнен на основе анализа боевых действий. Экземпляр, напечатанный в измайловской типографии, выдавался каждому курсанту, а экзамен на получение звания рядового включал в себя и вопросы по основным положениям этой брошюры. Я, конечно, был первоначально против «товарищей», но меня убедили, что «так надо», ведь у нас в полках состояли и отпрыски знатных боярских родов, и крестьянские дети. «А так они все в первую очередь товарищи!», убеждали меня тогда Ринат и Саша. Их было двое, а я один, пришлось уступить…

– Здравия желаем, товарищ командующий! – зычно проорали бойцы.

– Все те, кто грудью встал на защиту южных рубежей родной земли, награждаются медалью «За участие в боевых действиях»!

– Ура!

Ротные командиры проходят вдоль строя, и каждый награжденный получает по небольшому медному кружочку на булавке с зеленой колодкой. (Вообще-то на Руси полагалось награждать кавалеров наград высшим военачальником поодиночке и перед строем) Затем я беру в руки первый список и зачитываю:

– За ранение, полученное на государевой службе, награждаются…

Вереница новоявленных кавалеров медали "За ранение" подходит ко мне, и я лично поздравляю каждого и выдаю ему его медаль. Далее следуют награждённые медалью "За боевые заслуги" – их намного меньше – и, наконец, "За отвагу".

В списках я намедни нашёл и самого себя, и вычеркнул своё имя – не заслужил я ни того, ни другого, ни третьего, разве что оставил себе медаль участника боевых действий. Но вышел Митька, пардон, полковник Дмитрий Пожарский, и объявил:

– За героизм при обороне южных рубежей медалью "За боевые заслуги" награждается генерал Алексей Алексеев.

Я обалдело уставился на серебряный кружочек, который Митя лично пришпилил к моей груди. Но это было ещё не всё. Меня наградили ещё и медалью "За ранение" – за то, что я, как дурак, дал себя захватить у ключа Двенадцати апостолов, и за то, что меня сначала стукнули по башке, а затем недоброй памяти баронесса пару раз хлестнула своей плёткой. И, наконец, абсолютно незаслуженно мне вручили и "За отвагу" – за побег из Киррумпэ.

– Вы бы лучше Юру наградили. И девушек.

– Девушки – гражданские лица, – наставительно сказал Ринат, – а Юру сегодня наградят в Николаеве.

И, наконец, я объявил минуту молчания по нашим погибшим. Их семьям – и родителям, и жёнам с детьми – некоторые были женаты – полагалась теперь пенсия из средств, получаемых из Соликамска, равная двум третям их прижизненного жалования. Затем по ним отслужили панихиду в новопостроенном храме Святого Георгия Победоносца.

Конечно, хотелось бы дать ребятам увольнение хоть на пару дней. Но, увы, боевую готовность никто не отменял, так что им трёхдневное увольнение было обещано, как только появится такая возможность. Когда она только будет…

Потихоньку растворились в дымке московские купола. Было пасмурно, моросил дождик, но новая дорога держалась, и мы шли с вполне приемлемой скоростью. Вот только на душе было неспокойно. Ведь город этот за короткое время стал мне родным. Конечно, он выглядел иначе, чем Москва на дореволюционных открытках из альбомов моих предков, и тем более чем та Москва рубежа 80-х и 90-х, которую я видел в подаренном мне Володей Романенко альбоме перед нашей так и не состоявшейся поездкой туда. Впрочем, по словам ребят с «Астрахани», Москва второй декады третьего тысячелетия была совсем другим городом, чем она же «времен ельцинской катастрофы».

От этой Москвы к тому времени в нашей истории оставалось немного – стены и башни Кремля (кроме наверший, а также участка, разрушенного и восстановленного в восемнадцатом веке); кое-какие храмы и монастыри, пусть часто с тех пор перестроенные; кусок стены Китай-города; и очень немногие гражданские здания. Ни великолепного дворца Годунова, ни кремлевских монастырей, ни многих храмов уже не было – они пали жертвой не только разрушительного пафоса советских годов, но и наполеоновской армии, и многочисленных пожаров, да и просто стремления заново отстроить обветшавшую либо банально вышедшую из моды церковь или иную постройку. Но, тем не менее, в этом городе обитали и мои предки. Здесь в кровавом октябре 1917 года младший брат одной из прабабушек, юнкер, защищал Кремль, где и погиб при взрыве снаряда. Но то было в будущем, ставшим для меня прошлым. А в настоящем всем нам и лично мне довелось приложить руку и к спасению Москвы от голода, и к её развитию.

А в голове, как кадры киноленты, крутились последние события. В самом начале сентября в город пришло посольство Речи Посполитой под руководством все того же Льва Сапеги. Он привез письмо от Сигизмунда, где тот выражал свое негодование «деям самозванца, именующего себя царевичем Димитрием», и заверял Бориса, что «указал людям своим арештовати сего Димитрия и допросити его, а потом прислати его тебе, брат мой Борис, царь московский». Я заметил, что «и всея Руси» было опущено, на что Сапега клятвенно меня заверил, что получилось так «по недосмотру». А на вопрос о Мнишеке, тот побожился, что Мнишека самого ввели в заблуждение и что он более не потворствует сему самозванцу. Кроме того, Мнишека лишили чина старосты Самборского.

Даже Щелкалов не был склонен принять это объяснение, но Борис грозно посмотрел на него, а вечером, пригласив лишь нас вдвоем, сказал:

– Княже, и ты, Василию, не готовы мы еще к войне с ляхами. Прикажу я Митьке Пожарскому озаботиться созданием других полков нового строя – смоленского, рославльского и псковского. Как ты мыслишь, княже, выдюжит?

Я хотел было ещё раз предложить ему разрешить Алексеевскому полку занять Киев, тем более, что самозванец, вероятно, до сих пор там. Но я смалодушничал и лишь кивнул:

– Выдюжит. Добрый он воевода, государю. Но надо бы нам обсудить все, что нужно будет сделать после нашего отъезда, вместе с моими людьми, да и родичами твоими.

Конечно, подобные слова были верхом дерзости, но Борис лишь сказал:

– Истину глаголешь, княже.

Последние дни мы каждый вечер проводили за моделированием различных ситуаций и нахождением путей их решения. А двенадцатого сентября по старому стилю и двадцать второго по новому мы все причастились Святых Христовых тайн, после чего Святейший отслужил молебен за путешествующих, сиречь нас. А затем последовал пир у Бориса, куда были приглашены все «американцы». С продуктами стало намного лучше, и его можно было сравнить с теми обедами, которыми нас угощали два года назад, до начала голода.

А на следующее утро я ещё в предрассветной тьме, согласно государевой воле, приехал к нему попрощаться. Борис обнял меня и сказал: