Тёма Шумов - Тиховодье

О, боже!

Её словно окатили ледяной водой. Что-то до боли знакомое есть в этих жиденьких косичках, в острых плечах и маленьких ягодицах.

– Я не трону тебя, – произносит она, сделав еще один робкий шаг, когда девочка замолкает, трясясь как лист на холодном осеннем ветру. – Посмотри на меня, золотце.

– Мама, – девочка начинает разворачиваться и Катя в панике…

…нет, нет, я не хочу видеть твоего лица, я не хочу знать кто-то ты, и что ты делаешь здесь. Не хочу знать кто твой отец, что он сделал с тобой. Не надо мне всего этого дерьма…

…отступает назад, выставив вперед руки и отгораживаясь от ребенка.

Она опускает глаза, что не видеть ее лица, чтобы не знать правды, и видит нечто, что оказывается гораздо хуже, – между худеньких ног торчит маленький сморщенный пенис.

Мальчик повернулся к ней и теперь стоит, закрыв лицо руками.

– Прости меня мамочка, – произносит он рыдая. – Это я. Это я убил их всех.

И в следующий миг он исчезает, подобно миражу растворяясь в воздухе.

Главную лестницу закрывает решетка. Катя не помнит, чтобы видела ее здесь раньше. Толстые частые металлические прутья преграждают спуск. Они выглядят достаточно прочными, нет смысла даже пытаться погнуть их и попробовать пролезть в получившуюся щель. В решетке имеется дверь, на которой весит тяжелый амбарный замок и переплетенные цепи толстыми крепежами прибитые к стенам, полу и потолку.

Кто-то очень не хотел, чтобы что-то выбралось отсюда.

Или пробралось сюда.

Кроме решетки лестничные пролеты закрывает протянувшаяся с первого и до последнего этажа сетка, похожая на сетки старых панцирных кроватей. Она видела подобное раньше. Но где именно вспомнить не могла. В памяти всплыли только чьи-то слова.

…некоторые в приступе депрессии или ломке, или в состоянии маниакального психоза кидались вниз, пока мы…

Голос незнакомый, высокий. В интонациях чувствуется сочувствие, но оно кажется немного чрезмерным, как у переигрывающего актера провинциального театра.

Сквозь сетку ей удается разглядеть часть фойе первого этажа. Там в багровых отсветах двигаются и змеятся непонятные тени. Можно легко представить, что в центре него пылает жаркий костер, вокруг которого бесшумно пляшут каннибалы, готовящиеся к вечерней трапезе.

Убедившись, что и здесь ей не пройти она вспоминает, про дополнительные лестницы по краям здания, оканчивающиеся пожарными выходами.

Шанс все еще есть.

Правое крыло старого здания школы сохранилось в первозданном виде, в отличие от перестроенного левого в котором в восьмидесятые в одно время со строительством перемычки и нового корпуса были увеличены библиотеки и хозчасть. И если коридор в левом крыле заканчивался в форме буквы «Г», то коридор правого заканчивался как буква «Т».

Катя стоит в центре шляпки «Т» прямо перед двухстворчатой дверью. С той стороны должна находиться лестница, но ей не удается ничего разглядеть, даже прислонившись к ним лбом и закрыв лицо руками. Все что она видит – это свое отражение, разрезанное на сотни маленьких квадратов, сеткой, защищающей стекло. В глубине небольших боковых ответвлений коридора, под грязными и пыльными плафонами горят тусклые лампочки. Красновато-оранжевого света от них достаточно чтобы увидеть – двери туалетов справа, и одну единственную дверь с табличкой «Музей» слева.

Над широкой дверью зеленым огоньком мигает надпись «Выход».

Зеленоглазое такси, – не смазанной дверью скрипит в ее голове Боярский, – притормози, притормози.

– Заткнись, Миша, – говорит она ему. – Не до тебя сейчас.

И Боярский послушно замолкает.

Она дергает ручку, и стекло внутри мелкой металлической сетки отвечает обиженным дребезжанием.

Закрыто.

Черт, – ей вновь овладевает отчаяние, – если бы не сетка, я могла бы попытаться разбить стекло и попробовать пролезть через дыру.

С краю от двери куском изоленты к стене приклеен листок бумаги.

Она читает текст, написанный неаккуратными крупными буквами пожизненного троечника.

Федор-сан, знаю, что ты обязательно напьешься в эти выходные, поэтому напоминаю – НЕ ЗАБУДЬ ЗАПЕРЕТЬ ДВЕРИ, А КЛЮЧ УБРАТЬ НА МЕСТО В ПОДСОБКУ МУЗЕЯ.

Должно быть, сторож, страдающий склерозом и алкоголизмом, приклеил этот листок рядом с замком, чтобы не забыть выполнить одну из своих обязанностей, прежде чем уйти в запой.

Школьный музей не заперт, как и все кабинеты в школе. Странно. Для чего в таком случае запирать выход на лестницу? На первый взгляд такой поступок сторожа кажется нелогичным, но поразмыслив, Катя приходит к выводу, что возможно, таким образом, он пытался сократить пространство, которое бы требовалось посещать во время обходов.

Кстати, а где же он сам, думает она, наверняка дрыхнет где-нибудь пьяный .

Потом вспоминает про эвакуацию, пустой город и понимает, что в школе нет никого кроме нее и призраков.

Музей занимает квадратное помещение с одним единственным окном. Сквозь щель между занавесок из плотной ткани с улицы проникает медное свечение. По периметру стоят узкие застекленные стеллажи.

Нащупав справа от дверного проема выключатель, Катя нажимает кнопку.

Под потолком вспыхивают четыре круглых плафона. Раздается хлопок и три из них тут же гаснут. Оставшийся продолжает светить, но в пол силы.

Катя пересекает комнату и, подойдя к окну, выглядывает наружу.

Зрелище жуткое и завораживающее.

Небо окрашено темной охрой. Капли кровавого дождя струятся по оконному стеклу. Свет фонаря левее окна будто пропущен через красный фильтр. Он трепещет, так же как лампа в плафоне под потолком. Они бьются в едином ритме как пульс в разных частях тела одного существа: они связаны единой сетью артерий и вен и питаются от одного сердца.

Окно выходит в школьный двор. В пятидесяти метрах впереди темнеет здание нового корпуса. Но даже оно не столько черное, сколько темно-красное.

Густые тени наступающей ночи имеют цвет засохшей крови. Кровавый дождь, льющий с темного неба, растворяет их, наполняет ими дренажные канавы, перемешивает, перетекая из лужи в лужу на старом потрескавшемся асфальте.

Катя идет вдоль стеллажей. На узких полках стоят старые чёрно-белые фотографии. Каждая в отведенном для нее углублении в картонном каркасе, обшитом красным бархатом. Между фотографиями попадается сопроводительный текст на пожелтевших листах формата А5. Поблекший и трудночитаемый сквозь пыльный пластик.

На фотографиях большей частью запечатлены выпускные и первые классы, портреты медалистов и особо отличившихся учеников. Каждый стеллаж соответствует своему учебному году, но понять какой какому крайне сложно, – все упоминания о годе, когда была сделана та или иная фотография старательно замазаны черными чернилами.