Юрий Леляков - Журавлиная ночь

— И я так пытался сам разобраться, — вспомнил Кламонтов. — В диспансере мне не доверяют, скрывают диагноз…

— Они не имеют права сообщать пациентам диагнозы. Ты сам понимаешь специфику диспансера. И не все пациенты достаточно образованы, чтобы верно понять такое… Да и тут мне скоро стало казаться: спокойствие Саттара — чисто внешнее. А на самом деле в его сознании идёт интенсивная внутренняя работа — и даёт она неблагоприятные для него результаты. Во всяком случае — судя по оттенкам голоса, вздохам, и другим косвенным признакам. Но он по-прежнему ничего не рассказывает. Говорит: что-то мелькает, ускользает, и всё…

— И так ничего и не вспомнил? — переспросил Кламонтов.

— Как я уже говорил, только имя и дату рождения. Вот в этом — твёрдо уверен. А ещё что-то, говорит — вспыхивает в памяти и гаснет. И — ничего конкретного, никаких намёков даже на фамилию, на то, где и с кем жил, где учился. Правда, чувствуется: человек образованный, из интеллигентной семьи, привык много читать. Речь построена правильно, употребляет разные научные термины, чем тоже обратил внимание соседей по палате — а вот ни одного жаргонного, тем более нецензурного слова от него не слышали. Но тогда с газетами и телевизором — странно… Где это он жил — среди книг, но без газет? Или мы что-то не так понимаем…

— И опознавать приезжали всего однажды?

— Хотя нет… Был и второй раз, — вспомнил Вин Барг. — В моё отсутствие… Тот раз, при мне — это были мать и брат какого-то другого пропавшего, тоже 67-го года рождения — но ни он их не узнал, ни они его. Хотя их-то внешность ни после какой травмы не изменилась… А это — искали ещё какого-то дезертира из армии. И даже, мне потом говорили — «почти узнали» его в Саттаре, и хотели забрать с собой! Представляешь: на фоне тех его страхов, ещё и не ставя меня в известность? И всё решил — только его рост! Когда встал, они даже сперва испугались: искали человека ростом метр шестьдесят, а у Саттара — метр восемьдесят два! И тот сам — только что призванный, они его едва помнили…

— И надо лишний раз травмировать больного — потому что армия не может обойтись без человека ростом метр шестьдесят? — возмутился Кламонтов. — А постом у людей, конечно, страхи…

— Да, какие-то скрытые страхи у него есть, — повторил Вин Барг. — Но с чем связаны, установить не удаётся. И вообще — иногда кажется, будто что-то помнит, но скрывает. И всё это, наоборот — железная самодисциплина духа, за которой он сознательно скрывает какую-то тайну. Ведь соответствующей симптоматики — в любом случае не наблюдается.

— И если скрывает… видимо, есть что, — добавил Кламонтов. — И неладное с внешностью заметил сразу… Хотя как возможно, если репозиция проведена правильно?

— И я всё думаю… Значит — помнит внешность до травмы не такой, какая получилась после формально правильной репозиции? А с родным языком — вообще удивительно…

— Или хочет как-то вовсе… полностью изменить свою личность! — сообразил Кламонтов. — Внешность, имя, даже национальность!..

— И y меня была такая мысль, — признался Вин Барг. — Но чтобы… в 16 лет? И… сейчас, в 83-м году? И — человек явно не из той среды, где есть кому и что так скрывать? Во времена инквизиции, или гражданской войны — eщё понятно бы, а тут… Однако похоже, какая-то тайна у него есть — и он помнит больше, чем говорит. И неизвестно — на что его может толкнуть то, что он скрывает. А вызвать его на откровенность не удаётся…

(«И как раз… по той версии! А если всё же — он?»)

— …Я даже сам рассказывал ему о себе, — продолжал Вин Барг (там, на Крещатике). — Но и то не могу понять, какое впечатление на него произвело. Да, он хорошо умеет скрывать свои мысли…

— Но что ты ему рассказал?

— Да практически всё… И что сам тоже неизвестного происхождения: подброшен к порогу роддома с оборванной запиской, а в ней только цифры 26. 7. 62 и остатки каких-то двух слов: «Вин… Барг…» — что сразу поняли как дату рождения, имя и фамилию, и так потом осталось, даже без отчества. И что узнал это — от бывшей медсестры того же роддома, с которой жил до 13-ти лет, считая её родной бабушкой — только перед её смертью. И что к тому времени, в 13 лет — сам уже учился на первом курсе мединститута; и когда пришлось сказать это в комиссии по делам несовершеннолетних — остался-то совсем один, без родственников — у тех буквально отвисли челюсти: не отправлять же в детдом студента…

(«Та версия! Почему же — Саттар? И где Кременецкий?»)

— …Но и опекунов за студентами им закреплять не приходилось — вот в виде большого исключения и разрешили жить дома, подселив только какого-то отставника. А он всё лез ко мне с турпоходами и рыбалкой, пытался перевоспитать как какого-то «трудного», хотя сам в вопросах моей учёбы — профан, и вообще дурак… Откуда такого взяли? Пришлось его убрать, назначить опекуном просто нашего ректора…

(«Почти история Тинилирау! — откликнулся и Вин Барг (здесь, в вагоне). — Совпадение? Или…»

«Не знаю, — откликнулся Мерционов. — Пока слушай…»)

— …И как я сам задумался о подростковых проблемах, и отношении в обществе к разным кризисным возрастам, — продолжал Вин Барг (там, на Крещатике). — Вот об этом, кстати, мы говорили особенно много! И что, не правда? В те же 16 — из-за отдельных возбудимых психопатов всех готовы признать «трудными», никуда не берут на работу, бывают даже какие-то «постановления», чтобы не появлялись вечером вне дома без сопровождения взрослых; а какому-то взрослому за 50 — самое место в нашем стационаре, но на его стороне должность, авторитет, фронтовое прошлое, мнение сослуживцев!.. Но и тут — никакой видимой реакции! И я даже рискнул рассказать: как меня сразу после защиты диплома вдруг призвали в армию, причём не лейтенантом, и не по специальности, а рядовым в пехоту — я же по возрасту на военной кафедре что-то там не прошёл! И только собственные проблемы с сердцем помогли быстро убраться оттуда — но что я успел там увидеть: драки, пьянки, сунутые за шиворот окурки, доносы начальству, по которым наказывали не тех — тем более, там были и солдаты, практически не знающие русского языка! А такого и представить не мог, до сих пор поражаюсь: это же — не сразу после революции, это 81-й год! Откуда они сейчас такие? И это я рискнул рассказать Саттару… И даже: как случайно встретил одного ветерана, который бывал у нас ещё в школе, и имел неосторожность высказать ему это же — а он в ответ: «У нашего поколения всё было иначе, а вы не такие!» Вот так просто: даже не удивился, не возмутился — будто всё это в порядке вещей! Он из «хорошего» поколения, я из «плохого», в этом всё дело! Ну, и я тоже наговорил ему всякого… Во-первых, так и сказал: саму угрозу ядерной войны вы же не устранили, и сейчас именно молодёжь борется против неё, за мир и разоружение, пока вы лезете в магазинах без очереди с вашими удостоверениями, и попрекаете нас, что мы не видели войны — хотя, случись война при нынешних вооружениях, всё ваше фронтовое прошлое показалось бы игрушечным; и что из-за этого ещё поныне над каждым, даже пока не родившимся, человеком мужского пола висит воинский долг, который надо бросаться исполнять, несмотря ни на какие личные особенности и жизненные обстоятельства, вы принимаете как норму, хоти разве тут — не ваша вина? Вы сами пожили вдоволь — а кто-то в 18 должен быть готов погибнуть, защищая вас?.. А, во-вторых: кто же и воспитал «не такое» поколение, если не вы сами? И потом: те, кто за себя и за вас всю войну работал в тылу, осваивал целину, строил БАМ — они, что, хуже вас? Они должны стоять в очередях, они жили гладко и без риска, они — не участники никаких великих дел, одни вы — участники? И школьники, которые по состоянию здоровья эта очередь едва по силам, и беременные женщины — все они хуже, со всеми можно не церемониться, беря прилавок штурмом, как рейхстаг?.. И всё это я дословно передал Саттару в попытках добиться откровенности, но и тут — ничего в ответ… Но, что — не правда? Не видел я их на фронте, это верно — но зато видел в наших, советских магазинах, где я для них — человек третьего сорта! А у себя на работе видел хронически больных — действительно после атак на передовой, концлагерей, плена!.. Правда, ответ того ветерана я дословно передавать не стал. Только самую суть: да, вы — не наравне с нами, воевавшими, вы — низшее сословие, у вас нет права на свое мнение ни о чём!.. И всё равно — никакой реакции. Даже неясно: привычно ему слышать такое, возмутило ли, а если да, то что конкретно?..