Анна Кремпа - Долины Авалона. Книга Первая. Светлый Образ

Через десять лет мы уедем и отыщем лекарство для мамы, но это будет слишком поздно. Луиза воспримет в штыки любую помощь: находясь в здравии днём, она спорит с отцом о том, как мало он стал уделять нам времени и почему приписал её повадки за предвестников болезни. А ночью она просыпалась и, не узнавая собственного дома, испуганно отправлялась к своим родителям, уезжая прямо в пижаме на машине отца. Она не могла объяснить, что ей движет, почему она не может оставаться с нами, почему расстраивается по пустякам. Лучше бы это был лунатизм. Каждую эпоху возникают новые заболевания, новые вирусы, а также новые способы лечения. Маме не помогало ничего. В доме воцарилась атмосфера депрессии и теперь то, что являлось Остину радостным отвлечением от трудной работы, стало дополнительной тяжбой. Он сдерживался, но начинал всё больше злиться, когда заходили разговоры о Луизе. А я с годами не понимал, почему он начал кричать на маму, почему они больше не живут в радости вместе, как раньше. Почему её запирают в доме, почему лечащий врач пытается подать в суд на отца за то, что он сам пытается лечить свою жену, без её согласия проводя опасные и непредсказуемые эксперименты. На какое-то время он даже проиграл, маме пришлось лежать в больнице, а мне сильно скучать. Вернувшись, она отказалась от ответственности над нами с сестрой. Бедная Сара и так была трудным подростком, так в добавок ей приходилось смиряться с разладом в семье.

Отец с тех пор ухаживал за Луизой из чувства долга, но и безумно любил её, как прежде. Это и была та привязанность, о которой снимают фильмы. Тихая и печальная, продолжительная грусть, зато в покое, вдвоём. Вроде бы рядом, а вроде так далеко, ибо понять друг друга они больше никогда не могли. Только молчание и прикосновения, редкие, но возможные – были их единственными компромиссами. Я тогда поклялся не придавать свою душу таким страданиям, нигде я не чувствовал любовь, но видел слёзы. Примера мне не было, зато иногда, самыми ранними утренними часами, они сидели на крыльце, укрывшись в старый, фиолетовый плед, да говорили о том, куда уедут отсюда, и как будут спокойно жить, отбившись от мира тысячи огней где-нибудь в лесной глуши. Эту мечту они даже пытались какое-то время осуществить, но долг перед людьми заставлял Остина возвращаться назад, в город. И не только это, ещё был я и моё отвратительное поведение с другими ребятами в школе. Я не хотел никого видеть и учиться не хотел с кем-либо совместно – они вызывали у меня глубокое отвращение, когда называли, зная слабые места, сиротой и таким же больным чудаком, как вся наша семья. Было не особо приятно, было много драк, отчего учёбу пришлось завершить ещё в четырнадцать, в допустимом ныне возрасте. За Луизой осталась присматривать моя бабушка – они были обе светловолосые, волосы очень длинные, как у русалок из сказок. А у папы отросла сначала щетина, а потом и вовсе густая борода как поселилась на его лице, так по эти дни и была при нём. Вечно уставший, страшный взгляд больших зелёных глаз, морщинки в уголках которых служили всего лишь воспоминанием тех дней, когда папа улыбался и щурился от яркого дня, проведённого с близкими. Таких более никогда не будет. Но пока шло это воспоминание, все будущие заморочки казались далёкими и невозможными: да как такое вообще произойти могло? Передо мной сидит счастливый молодой учёный, с красавицей-женой, с большими перспективами, с дочкой и сыном, которого он едва не с пелёнок принялся обучать своему делу. Как из такой идиллии вообще могло произойти что-то настолько тяжёлое?

Это было странное место для чтения дневников, но зал оперы располагался совсем рядом с залом лаборатории университета, так почему бы, прихватив ключи, не побыть в таком просторном помещении, совсем одним, смотреть на выдуманный спектакль пустых завес одинокой сцены?

– Сынок, когда-нибудь люди будут сильней, нам будут даваться улучшенные возможности. Улучшенное лечение. Наша мама заболела и теперь… теперь мы будем держаться вместе. Только ты, Сара и я.

– Отпусти её, что ты… Ух! Что ты делаешь?! Она не может тут находиться, где её доктор?! Не позволю… Я не позволю тебе её оперировать, убрал свои руки, она счастлива и без памяти о нас с тобой!

В моих руках тело, находящееся под наркозом. Это моя мама, а мы сами – в лаборатории. Подземелье отстраивали мы долго, но готово оно и доступно стало лишь совсем недавно. Более секретного места попросту не существует. А если и да, то мы так и так узнать не сможем. В виду моего возраста и достаточно слабого тела, противостоять в свои четырнадцать отцу у меня не получается, тот с лёгкостью кладёт Луизу на стол, подготовленный под процедуры, а меня ловко придерживает позади, ухватив больно за руку. Далее следует черёд драки – он хватает моё плечо, сразу же отталкивая в сторону. Напарываюсь я на другой столик и едва не соскальзываю по плитке и под него, успев удержаться только в самом низу, чертыхнувшись себе же на руки. Воспользовавшись моей дезориентацией, Остин набирает дисигнат карнона в шприц, да поворачивается к маме, собираясь ввести его ей внутривенно. Набрасываюсь рысью, прямо на спину, запрыгиваю, валя отца небольшим весом своего тела назад – не позволить ему сотворить нечто необратимое. Пятки моих кед упираются ему в ремень, нервно пытаясь удержать меня в равновесии. А отец ведь в действительности отходит. Подол его халата пристаёт к тёмно-зелёным штанинам, а руки в чёрных защитных перчатках пытаются только ухватиться за воздух. Безуспешные манёвры: казалось, дело в шляпе, и он сейчас упадёт. Пусть на меня, но тут шансов больше будет, что смогу выхватить шприц. А сзади же ещё один стол. В момент, я оказываюсь прижатым, моя голова встречается с широкой ладонью, надавившей на неё, чтобы держать на месте, а в шею вкалывается вещество, которое только лишь по одним нашим предположениям, способно развить в человеке все истинно природою заложенные качества. Только лишь осознав свои руки сдавливающими мою раскрытую в крике челюсть, да вкалывающими препарат, Остин продолжает начатое, но смотрит на мой остановившийся взгляд, застывший на неизвестной и самому себе точке. Я думал, что это меня убьёт, но лишь орать стал, когда смог нормально моргать и высвободится – упасть на пол, да вскочить на ноги, как можно быстрей. Наблюдать за… собственным телом? Я был в двух местах одновременно, ведь передо мной лежало что-то похожее на меня, но бездвижное, немое, с излитыми от шока слюнями. Отец вытащил иглу и поднял свой взгляд. Он смотрел ненавистным, размеренным взглядом исследователя. Как родитель, в этот момент он будто перестал существовать для меня.