Анна Кремпа - Долины Авалона. Книга Первая. Светлый Образ

Проснулся я уже в постели, голова перевязана, по плечи простыня, укрывающая мой недавний сон лёгкой пеленой. И ни следа от отца, только одинокое перо перед носом, покоящееся на кровати, никому не нужное маленькое перо.

В тот момент я понял, что ничего не определяю. И понимание этого всепоглощающего ужаса привело меня к открытию.

Резкие движения, старое пальто, не ношенное уже так давно. Я собирался на поверхность, ходить меж людей, будто бы это нормально, будто я один из них. Проследив, что отец всё ещё спит, я забираю ключи у него из ящика при кровати, чтобы прихватить какие-никакие, а гостинцы. Напоминание о себе. Метнув в коробку несколько декоративных предметов, напоминавших мне рассказы о магах и шаманах древности, я оставил на всякий случай Остину записку, что навещу ближайший населенный пункт. К кому мне идти? Кто может за меня заступиться, кто может выслушать? Родственники? Ха, однозначно не мои. Я помнил про гравировки на всех фирменных шприцах, скальпелях и на прочем оборудовании отца, включая тот самый нож. Всё с пометкой “M”, за которой скрывались самые богатые люди нашего города. Миднайты. Домик Аарона был в двух милях ходьбы отсюда, что было безумно мало, но и безумно опасно, ведь я не просто давно не был на природе, а выходил поздно вечером в дикий лес. Поджилки дрожали, в животе крутило, привинченный обратно люк поддался с трудом, а почти постоянные зима и снег не приглянулись моей душе.

Был шанс того, что я смогу выговориться и получить дельный совет. И был шанс умереть. Одно из двух. Как весело, не правда ли? Сковывает всего, обдувает ветер, снежные хлопья попадают за шиворот, что даже плечи вздрагивают и коробка в руках отзывается каким-то шорохом, когда пальцы неохотно сжимают её, ведомые инстинктами. Оставалось забыть о времени и месте, представить себя иным, представить себя иначе. В голове химические процессы обрабатывались намного чётче, но всё ещё было холодно и по-человечески плохо душе. Я точно знал, что мне нужен кто-то ближе, чем Аарон, но рождён я был не с целью созидать и прочее – я был рождён разрушителем. И теперь, когда моё открытие вот-вот изменит структуру и само понятие предела человеческих сил, приготавливал себя морально потерпеть потерю. В том и была проблема: внушение себе планового режима, внушение себе идеи, что есть некая судьба и рука, управляющая нашими действиями и их последствиями. Ещё долго я коротал время с идеей потерпеть фиаско, но его смерть обогнала меня. Уничтожение причины не уничтожило следствие. А возвело его в такие пределы, что без виновника справлялся я с этой неоднозначностью даже тяжелей, чем справлялся с ним. Но, слава вселенной, случилось это ещё не скоро.

Крепко так ещё обнимает, к горячей груди. Высокий, широкоплечий, я и не чувствую при себе сейчас свой статус, только уязвимость, которую вдруг разрешил мне он прочувствовать, чтобы в сердце разгорелся огонь и новая идея, пришедшая так нелепо на ум, начала путь вынашивания и доработки. А я всё иду по зимней пустыне посреди живого леса, источающего резкий, но приятный запах пихты, запах смолы. Да мне не мерещится – я ощущаю всё красочнее и разгневанно реально, как никогда ранее. Вот он секрет выживания. Ноги подкашиваются, ледяной ветер обдувает уши, на них спадают бинты, а я всё сжимаю в руках коробку, одновременно удерживая большими пальцами рук лацканы пальто. Ноги заторможены, но ещё живые, хоть и покалывают так неприятно от переохлаждения. Их удерживают молчаливые сугробы, лежащие тут до моего вмешательства совершенно спокойно, не привыкшие к странным путникам, держащим свою дорогу прямо через их пушистые снежные хлопья, собравшиеся воедино. А он обнимает меня, и слёзы горючего сожаления скатываются с его щёк, падают прямиком с его глаз бесконечным потоком, мне на лицо, за шиворот, на забинтованную голову. Снег, оказавшийся сзади под одеждой, больше не напоминает о себе, как о снеге, я чувствую всю ту боль и отчаяние, что проносится в сердце моего отца. И, спотыкаясь о сдерживающие мои шаги сугробы, о сокрытые корни растений под ними, вырываюсь, наконец, на чистую тропинку, ведущую меня вверх по склону, на котором поодиночке растут высокие ели, представляющие опасность для неопытного лыжника или любого другого, одичалого туриста, чьё сердце захватил дух авантюризма и, так или иначе, слабого ума.

Звал меня, как через сон, звал, не понимая будто бы, что находится, вот сейчас, рядом, что он прямо передо мной, не при осанке более, а сутулится вниз, пытаясь застать блеск в моих глазах. И не выходит только, они пустые, меня нет за их стеклянным отражением, есть только тело, управляемое скудной мозговой деятельностью. Весь я, душа моя была не там. Или не хотела быть. Очаровательные моменты этого горестного познания окупаются мне существованием в двух мирах, раздельно, но едино, по-разному, но вполне себе одинаково, заставляя откидывать в сторону тень живого себя, идущего по сугробам в не столь уже далёкий путь. И я хочу исчезнуть, испариться, быть прахом, пылью, но перестать метаться из одного осознания в другое. А тень не исчезает, она содрогается, её тревожат другие тени, отбрасываемые деревьями, ослабевает ветер, так как их ветки захватывают его к себе в объятья. Осталось несколько шагов, и я узнаю, что уготовано мне за этим необдуманным, спонтанным решением сбежать на разговор и помощь.

После горячей встречи добрыми словами и словами страха и жалости ко мне, я оказываюсь на диване перед тёплым камином. Рядом, в люльке, сопит малыш. Волосы лохматые, золотистые, а сам ребёнок бледноват, в голубой одежонке. Он уже произносит какие-то отдельные слоги, улыбаясь и нисколько меня не боясь, да тащит пальцы в рот, видно, зубы режутся, а грызть нечего. Отдаю ему своего тепла осторожным поглаживанием рукой нежных волос на голове, а маленький в тот момент прикрывает глаза и наивно смотрит на мои перья, предположительно пытаясь высказать своё слово о птице, но у него это совершенно не выходит, отчего крохотное создание поджимает губы и стремительно уходит от весёлого настроя, пытаясь расплакаться на этой теме. Но удаётся ему только залить слезами глаза от обиды, как звуки выходят совершенно слабо. Сердце сжимается в комок, когда я понимаю, кто мне этот великолепный, маленький мистер.

– Мой солнечный друг, ну как ты, племяшка? Какой уже взрослый. Не хороший я у тебя дядя, малыш Майк, сколько ж месяцев тебе уже, а дядя впервые тебя видит. Красивый же ты, пёрышко. Залитый солнцем весь, восхитительный. Маленькие руки, маленькие ноги, можно я тебя подержу? Ну что ты, не плачь только, дядя рядом, я не оставлю тебя здесь. – Всхлипы унимаются, как только я беру это тёплое создание на руки. Он цепко сжимает мне перья, выступающие тут и там из бинтов, а сам я цепенею от крошечных пальцев. От маленького пахнет не молоком, как обычно, поговаривают, пахнут дети, от него стоит, напротив, стойкий аромат чего-то неестественного. Предположительно, лекарственных средств. Это больной ребёнок. Это очень сильно, углублённо и интенсивно пропитанное лекарствами и терапией, существо. То, что он даже дышит – это уже чудо. Руки мои дрожат, когда сознание определяет крохотное тело отключившимся. До меня только сейчас доходит, что я видел то, что хотел видеть, а на самом деле дела обстоят совершенно иначе. Тело малыша, как вата. Он не может самостоятельно передвигать руками как хочет, они висят мешками, худощавый весь, голова без поддержки не держится, ему не хватает сил, а мышцам не хватает тонуса – у него мышечная дистрофия. Сейчас начало двадцать второго века, неужели никто не в состоянии вылечить это крохотное существо? Разве что поможет чудо или…