Анна Кремпа - Долины Авалона. Книга Первая. Светлый Образ

Осознание своей значимости для малыша пронизывает меня адской заботой и желанием принести пользу. Да, изобрёл я, но да, заслуга это, опять же, нас двоих с отцом. Патенты все значатся на моё имя, но я не возымею права воспользоваться нашими техниками на человеке до того, пока это не проанализирует и не разрешит какой-то там учёный совет. Но как я могу не помочь, когда у меня племянник умирает долгой, мучительной смертью! А Остин и думать не берётся что ли, что может помочь?! Опасная формула у дисигната карнона, опасные последствия, невыясненные до конца. Я уже боюсь представить, насколько теперь изменится моя жизнь, ведь я зависим от этого вещества, и кровь моя пропитана им сейчас, по существу, таким изнуряющим концентратом, что ничего уже не может спасти от обретения зависимости и, кто только предположить в силах, угрозе смерти.

Малыш расплакался, рыдания его были связаны с холодом от моих пальцев и от запаха моего, обещающего один лишь мрак и вкус горючей обиды. Одежда была пропитана холодным потом, была неровная, вся мятая и изношенная, но племянник мой цепляться вразумил, пытался ведь ухватиться за это спасение, за беду с забинтованной головой, будто знал от доверия чувствам, что такое бывает. Что в этом мире есть и добрые поступки, выходящие за рамки денежного контроля и ударов в спину близкими и родными. Я не винил его за наивные глаза – глаза его были кристальными, но исполненными болью. Он родился не так давно, а душа его уже устала и понимает, что осталось не так много. Либо сейчас я убью его и обрадую своё сердце избавлением ещё одного слабого и беспомощного, избавлением от страданий, а то и от тяжёлой смерти, либо сейчас же придумаю выход, как можно ему помочь.

В комнату забегает, нет, не его мать. Я был готов увидеть свою сестру, Сару, улыбнуться ей и даже пролить слезу счастья, ибо мы не виделись уже четыре года, но она не пришла. Она никогда не приходила первой, она никогда не заботилась о том, о чём надо было заботиться мне. Иногда, казалось, правда – от матери лишь я один перенял её чутьё и жалость, причём такую жалость, когда от большого её скопления готов даже пойти против законов и истин. Готовый убить, если нет вариантов, если очень просят. Инстинкты только внушали мне очередные байки: предназначение и то, как это выливается. Я уже тогда понимал, что это плохо, всё равно нечестно и нерадостно – эксперименты ставить на живых, тем более, на детях. Я хотел уже тогда быть сам родителем, хотел быть папой, держать свой собственный, укутанный в комок, приток живого счастья, но не хотел заботиться о ком-либо ещё. Я не был заинтересован в соприкасании с противоположным полом ни на секунду, никогда. Я чувствовал себя так счастливо, когда иллюзия была цела, и маленький племянник мой казался розовым таким и свежим, как неспелый, но очень красивый фрукт. Я обнимал его, жалел, пытался успокоить слёзы, но Аарон быстро вразумил, что я не только помогаю, а ведь и стал причиной дискомфорта у такого маленького и чуткого человека.

– Дирк, я понимаю, что ты не видел ещё Майка, но его нельзя держать неопытными руками. Этот ребёнок очень плох, мама его, сестра то твоя, сейчас там, на кухне, зарёванная сидит. Сказали, умрёт он скоро, очень плохи дела, ничего не помогает, ничего… совсем. Сейчас не лучшее время, чтобы навещать нас спустя столько лет.

– Отец кто? Бенжамин, да? Тот самый профессор, с университета? Но он же и сам знает, что тут надо делать. Он сам связался с нами, никто не заставлял. И, подчеркну, он браконьер. Слуга кровавых перчаток. Он знает, для чего мы ему платим, так почему не догадался просить помощи? Отдай мне этого ребёнка. Аарон, если не я…

– Ты себя видел, инициативный?! Это так Остин с тобой да? Это так с тобой родной отец поступил?! – Я аккуратно кладу малыша Майка на место, предчувствуя что-то плохое со стороны широкоплечего, бородатого мужчины, вроде и никем мне приходящимся, а вроде и беспокоящимся за нашу семью ровно настолько, насколько могут только сёстры да братья. Сара и Мириам лучшие подруги – все знали, но никто предположить не мог, что так Миднайты заступиться готовы, что возьмут под крыло, к себе, в тепло и уют, то ли лишь бы доказать о себе что-то, то ли сердце просто не выдержало, смотреть на страдания со стороны. Я вижу эту любовь и заботу, и понимаю, что мне такое никогда не светит. А на душе становится больно, разрывает сердце мука, как предсмертные колики – бросает всё тело в холод перед этими сотрясающими словами, обо мне, о моём несчастье. Я не задумываюсь о себе более нужного, а нужное для меня сейчас как у человека природы. Оно ничтожно мало, но многозначительно для выживания среди одичалых мест. Для меня город это не что иное, как зверинец, в котором ты – травоядное, а зрители – хищники, коим предоставлена свежая плоть. – Зачем он это сделал, Дирк?! Что с твоей головой?.. – И вот он, момент. Развязывает узел, руки уверенные, в глазах отчаянье и непонимание истин, а я смотрю сквозь Аарона, не надеясь на большее, чем отвержение. Разматываются, спадают, вокруг меня, на диван, запятнанные тут и там следами просочившейся крови, бинты. Что-то лёгкое оказывается перед глазами, что-то призрачное, зелёное. Да. – Перья… Какого… чёрта? Перья? Зачем мистер Лурецкий выдумал это с тобой? – вместо того, чтобы заставлять отвечать, Аарон меня крепко обнимает, жалея, как неродившегося сына, жалея и говоря всё так, словно я самый положительный персонаж в этой истории. Но на самом деле он не догадывается, что за участь я уготовлю всем, кто усложняет сейчас и без того шаткую ситуацию. Загоняют нас под линейку, строят какую-то свою империю. Только им в руки власть хоть какая-то попала, теперь платят остальные. А я не допущу ни Миднайтов с их деньгами, ни Остина, с его контролем, никого не подпущу к людскому, не место их эфемерным благам в обиходе у прочих. Не место их имён на обложках книг и в изданиях – всех осудят по чести, а если и не осудят, то я сам приду и понесу любое наказание, но всё равно добьюсь справедливости.

Отличная речь для повстанца, не правда ли? И о защите народа думал, и о власти тоже успел включить мысли. Вся эта наивная простота, что была мне дозволительна в четырнадцать, нисколько бы не украсила того человека, который получился из меня после, обиходом тех самых мыслей. И это не суть.

– Паршивая кровь. Ты жалеешь меня, да? Меня, нас жалеешь, Лурецких? Да кто ты и что ты сделал, чтобы Миднайтом называться, а? Я, да простят меня пророки, понимаю, уже сейчас доходит, мой рыжий, незваный отец, я понимаю, что ты так добр для этого общества, как сейчас никто не может быть, напичканные смрадом одной только… Ух, прости за мою одышку… Бессловесной войны. Что ты им доказываешь? Но ты же тоже как они, ты знаешь, что ребёнок будет мёртв, не унеси я его сейчас в пледе, пусть не пойми куда, но лечить! Причём по-свойски, как уготовано подростку. Неумёхе, да, не знаю я всех принципов работы, но отец, отец мой, прости, что приходится кричать, он без вот этих глаз моих, ты думаешь, нашёл бы ответ сам: и где же та сила человечья, упокоенная в наших предках? Где настоящий человек, истоки где? Ты думаешь, я хочу этого, если не противостою его скальпелю и перчаткам, ненавистным одним лишь касанием? Он мне сказать готов почти был, когда я опустился до наркотических привязок, что отказался бы от меня ещё в детстве, доведись ему понять каким я вырасту. Однако удержал же его я как-то! И, может быть, стою малость того, чтобы не задавать мне тут свои дурацкие вопросы, Аарон? Может тебе лучше просто отдать сына моей же сестры? И если хоть одна душа за мной сунется и разузнает, выдаст расположение нашей базы… Ми-иднайты. Хм… На моём шприце я гравировку лично в твоей кузнице отолью, и будет там “Memento mori” из твоих же фальшивых зубов.