Анна Кремпа - Долины Авалона. Книга Первая. Светлый Образ

Встаю, как бешеный смеясь над ним, прошу простить меня за высокомерие, за причинённый моральный дискомфорт, а он молчит всё, не осознаёт ещё, что не играет в этой интриге и вмешан не был, и упомянут только, баснословно, будто переживания его имеют место быть. И вот, я ждал озлобленное лицо в ответ, готовое порвать меня в клочки, как и отец мой некогда планировал, но не удалось, ибо на столе был факт его незаконных экспериментов, что волновал до чёртиков в голове. Вроде: а что будет, если я смекну и стану во главе того карнавала чудовищ, который стартовал уже год или ранее, в общем, только начал шуметь? И теперь я, последний наглец, как новатор, как распорядитель душ за кулисами жизненного цикла, буду расследовать причинно-следственное и вынесу свой явный приговор? Неужто мне уготовано его затмить одной своей улыбкой, безумству поддаваясь и, крича, ловя такой кайф с этих визгов, с пленяемых за плечами людей, с расцарапанным жертвой лицом, в крови, в поту, умоляя при этом: “Господи! Дай мне силы резать порождённое тобой, дай мне власть уничтожать и сеять разруху!”. Я ведь для этого рождён был, кто сказал это? Ах, Остин, зря так рано ко мне пришло негодование и боль, зря так рано ты показал мне правду своих рукавов, которые фокуснику, не иначе настоящему авантюристу, следовало бы держать не нараспашку. Всё, убит, сломлен будет его иг, гнетущий уже нас всех. Аве Мария, как повезло, что в мечтах и только он какое-то из себя знание строит. Когда на самом деле разрушитель, не хуже меня. Куда тягаться со мной? Я сын ему, а это значит, что силы мои стократны и это глупо превозмогать опыт юного таланта, пустившего о нём слух жестокого убийцы. Смотри, Остин, только на то, как я спасу в этом мире каждого, кто рукою генного обмана был заколот в гроб многим ранее своего положенного срока умереть. И только скажешь слово – берегись. Я может и не всевластный, но теперь, когда во мне кипит этот первобытный яд, заливая голову, ты сам говорил, умалишенному, подвергнутому риску опьянений, что нельзя такому доверить и бумаги, но тронешь тех, кого спасу я нашим открытием – и самому не поздоровится, обманщик!

Царапает мне лицо, кривясь от той боли, что причиняет ему это зрелище больше ментально, чем физически, а у меня сводит всё, как от чувственных эмоций, так и с непереносимого шока – нож в моём животе. Растекается кровь по рукам переступившего через закон, размываются разводы проливным дождём. “Как ты нам, так и мы с тобой”, – клянётся мне шёпотом в ухо, а я рыдать начинаю и держу его руку крепко-крепко, пытаясь вымолить не спасение, но хотя бы лёгкую смерть. А он держит меня левой рукой за голову, прижимая близко к себе, не делая никаких движений, будто и не происходит ничего вовсе. Он просто выпускает мне кровь. Рядом ещё один человек, он собирает её в банку, алая сливается непрерывным потоком, и это опустошение внизу цепляет каждую клеточку. Бесценная кровь почти загнавшего себя в угол – сколько трудов стоило им её добыть, сколько пользы она принесёт. Или же, что более возможно, они, вооружаясь присказками про благое дело, обворуют более богатых и властных. Всё держит меня и, чувствую, вот-вот отпустит, вытащив лезвие ножа, принеся тем самым второй болевой шок, если на такое вообще будет способен мой организм. И держу его крепко, эти липкие руки. И молю поскорей закончить это. Смех в лицо, дьявольский, не признающий веры. Угнетающий, унижающий смех. И только почувствовалось первое шевеление остриём, как я вскричал останавливающие просьбы, но получил резкий толчок от себя. Руки были слабы, чтобы удержать, а обстановка мусорного крытого бака, шириной с четыре человека, впредь соответствовала моей роли в глазах людей. Ничтожество.

Подвижная платформа, звуки приближающегося механизма смерти, огонь, синего пламени, разгоревшийся так же гневно, как и мой только что пронёсшийся сон о том, кем я или, говоря откровенно, чем стал для общества. Говорили никак, а теперь стали желать смерти – не лучший способ прославится. Отец был прав – нельзя просто так забрасывать исследования, и пускать в ход этот препарат. Теперь у выздоровевшей половины слезает кожа, мышцы разъедают руки и ноги, тело всё становится похоже больше на макет с урока анатомии, чем на реального человека. И проблем бы не было, будь это внешний признак. У таких людей отключается мозг и подключается что-то невыносимое, сравнимое только с людьми древних эпох, когда поведением управляли инстинкты. И я эгоистично взваливаю расчёты на заброшенные бумагами столы: лишь бы мой племянник вырос здоровым и крепеньким. Он уже такой самостоятельный и взрослый малыш.

Трясёт во все стороны, перья щекочут щёки, а нервы немного пошатывает приближающийся вид утилизационной машины. Как так произошло, что я уснул на конвейере? Последний раз это случалось, когда отец чинил робота и я отрабатывал за него положенные часы, следя какие вещи проходят по ленте. Но тут… явно было что-то не так. Мне и не помнится вся соль, как вообще мог я оказаться там, куда идти и не намеревался? А меня всё движет и отправляет вперёд, к явной смерти, а слезть то никак уже, лента конвейера закрыта, разве что карабкаться назад, против этого механического потока. Взываю о помощи, наполняю тишину скрежетанием железной преграды между мной и спасением. Зову единственное существо, способное как-либо предотвратить неминуемое, но Джудас не появляется. Мне не то, что самому было лень лезть назад, ползти этот длинный путь к спасению, но создавалось едкое впечатление, что я опьянён неизвестным, если повезёт, нектаром. Поздно замечаю следы потасовки у себя на руках: вот-вот выступят синяки выше локтей, кто-то сдавливал меня, либо просто удерживал в изнурительной драке интересов. Болит спина, ноги, что-то внутри заставляет сжимать пальцы в кулаки, озадачиваясь, с чего же иссякли силы. Беспомощное, пустое существо, рождённое с разрушительной миссией, настолько значительным оказаться способно, что от моего решения могут зависеть десятки, тысячи десятков и даже сотни тысяч жизней. Но я ловлю себя на ощущении полного проигрыша. Обездвиженный, конвейер и дальше несёт меня, сливая воедино с огнедышащей камерой, где жар стоял такой, что, мама дорогая, уши припечатывались к голове, а язык вбирал в секунду всю скопившуюся во рту влагу. Темно бы было, не будь все стены (чёрные как в коптильне) окутаны огнём. И я слышу звуки молота о наковальню, прекрасно различаю, как два жима сходятся и ломают гневно всё на своём пути своими острыми зубцами. Но я не чувствую никакой боли. Как? Не умалишенный я, не в состоянии аффекта, нет, я здесь, всем телом, но звуки то откуда, если здесь и нет ничего? Выкидывает с ленты, оставляя на белоснежном халате о двух подолах следы чужого страха, возможно, тишины неживых предметов – копоти и пыли. Я не знал наверняка, но то сборище нерешённых вопросов, встретившее меня на полу в том месте, сыром, но с довольно высоким потолком, было намного больше, нежели мягкие детали для транспортировки эликсиров и чудодейственных средств. Он прекратил поставки давно, я знал, но та боль, что оседала от увиденного на душе, не была ни с чем сравнима. Я, лёжа в обломках собственного открытия юных лет, недооценённый и выгнанный, был ими же и спасён от жёсткой встречи с полом. Так вот куда всё Остин дел, чтобы не расстраивать меня больше прежнего. Это не было возможным. Да, многие, кто получил панацею, умерли. Но те, кто провёл через время (примерно год) вторую инъекцию – выжили и здоровы. Они вылечены, но зависят теперь от дк до конца своих дней. Этот маленький период четырёх лет счастья на Земле подарил свет сердцам по всему миру, отчего именно от них и будет зависеть, какими станем мы даже без надежды на выздоровление. Никто не любит бескорыстных и открытых – они выдают тайны влиятельных, оттого, как это обычно и бывает, опасны. Загибая под себя поролоновые подушки, только что спасшие тело от ушибов, я сгибаюсь пополам, чтобы встать с гордой и прямой осанкой, уверенно, командным шагом, познакомиться со своим будущим. С цивилизацией гентас и готтос.