Анна Кремпа - Долины Авалона. Книга Первая. Светлый Образ

После проведённой операции, в ожидании пробуждения маленького пациента, состоялся длинный, изучающий меня диалог. Между делом, удалось принять душ на скорую руку, да сменить одежды на повседневные, сразу закрыв капюшоном голову, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Да и не хочу, чтобы Йован помнил об этом. Или просто, обо мне. Всегда охотно оставить за собой незапятнанную дорожку, чтобы, если уж другие пути перекроют, было не стыдно оборачиваться назад. Признаться, тот день был последним, когда я не подумал придать цену нахождению людей вокруг себя. Это был последний день, когда они собрались тут все. Айдан пожал мне руку и, не отпуская, решил подарить слова благодарности:

– Помни, Кугуары никогда этого не забудут. Двери нашего дома всегда открыты для вашей семьи. Ты делаешь большое дело, Дирк. Ещё бы папаша твой был немного в рассудке, взваливать на тебя ту большую ношу. Знаешь, если мой сын вырастет адвокатом, слово даю, с этим делом разберётся в первую очередь. – Рука холодная, взгляд уверенный, смотря на этого светлолицего и мудрого отца, мои глаза сначала проваливаются в какую-то глубь, а самочувствие становится более нестабильным, отчего так и тянет на эмоциональный ответ, с благодарностью, едва не слезами от радости, гордости и сухой печали.

Этот месяц проходил крайне стабильно. Удивительно как стабильно, именно после сегодняшних происшествий. До тех пор, пока в тот самый час я не пришёл в себя.

Моя спальня была небольшой, очень опасной и сложной в поисках. Иногда приходилось ночевать в креслах, на стульях, в складском помещении, теперь даже в капсулах, ибо моя комната была переделана в спальню из подвесного лифта. Таковых и более простых у нас в научной станции имелось достаточно много, но это было самое удобное место. Контролировать свет можно переездом по этажам, нет необходимости жить именно посередине, ибо у меня в быстром доступе оставалась почти каждая комната.

Просыпаюсь, разлепляя нехотя глаза, сновидений никаких не было, а то, что есть, превратилось в нескончаемый кошмар. Комната застлана слабыми лучами утреннего, под стать искусственному, света и нет, не оставалось мне и лучика солнца: вечно бледный и неживой, его прикосновениями я не покрываем. Пожалуй, это самое странное, чего может бояться и желать моя голова. С одной стороны, находясь за этакой гранью между миром и своим мирком, я был собран и не создавал хаоса, как большинство, пугающее меня, с поверхности. Вот-вот отойду от визита Миднайта и Кугуаров. Когда они приходили? Вчера, неделю назад, месяц? Сколько я спал? Постоянный страх и включенная осторожность, постоянное тяжёлое дыхание, неподконтрольное, осушающее горло и, в то же время, заставляющее меня задумываться о присутствии чужаков. Боязнь преследования, боязнь быть найденным.

Со всем складом надуманного безумия, я наступаю босыми ногами в высокий ворс зелёного ковра, а лицо моё машинально просит руки прикоснуться к нему, притирая глаза и ощупывая горячие, в меру, щёки. Сладостное чувство обыкновенного зевка, дозволено которому было потревожить и горло, и живот, даже заставить открыть меня рот, разинув светло-серого оттенка зубы, чтобы выпустить сладкий выдох с прикусом нижней губы, лишь бы не слишком долго держать разомкнуто свои губы. Руки уходят в стороны, позволяя спасть с меня простыне, подтягивания, размявшие кости спины, внезапно оказываются жизненной необходимостью. Комнату перекашивает на другой конец и, только я успеваю спохватиться, сжав пальцы о дверной проём, как всё скатывается на другую сторону и, оставалась секунда до того, чтобы успел я остановить ногой тумбочку. Достав оттуда чёрную футболку и синие джинсы, я, держась на каком-то честном слове, еще более-менее легко надеваю верх, но вот ноги облачить в одежды остаётся почти невыполнимой задачей. До тех самых пор, пока не открывается дверь и удаётся оценить всю сложившуюся ситуацию на ясную голову. Звук порванного троса – самое страшное, что в данный момент могли услышать мои уши. Перетряхивает, гравитация резко берёт верх надо мной. Кряхтя и хрипя, с какими-то животными рыками да шипением, я подтягиваю своё лёгкое, но неготовое к таким нагрузкам, тело, озадаченно прокручивая в голове мысль, что сижу на подвесном лифте-комнате, на его стене. И сижу, надеясь на то, что не порвётся и этот, оставшийся тро. Легко погружаю ноги в джинсы. Я на высоте, этак, десяти этажей. Они все уходят вниз, к недрам Земли, к тайнам наших экспериментов. А тут, с одного такого, с некой отдушиной и крупицами страсти, разрывается, корявит ноты и слог, но всё-таки передаёт нужное, старенький проигрыватель дисков. Мужской голос, страшный, безумный, легкоузнаваемый ещё такой. Набирает темп непонятных слов, а последнее пропетое кричит множественно и всё громче с каждым разом, и всё быстрей. После его куплета включается запись маминого концерта. Красивая, потерянная в веках опера, где слова мне незнакомые, да и текст, кажется, на французском, создавший только большее ощущение меня, как жертву в подношении дьяволу. Вокруг по-утреннему темно, вокруг гнетущее меня пространство, завязанное на мыслях высоты и трясущихся костей. И единственное спасение мне: забраться на мостик, что являлся этакой станцией остановки для лифтов-вагонеток. Прыгать умею я не слишком способно, верней, раньше так было, а теперь неизвестно, насколько сильно влияет препарат на организм, чтобы наивно полагаться на возможность преодолеть расстояние в длину около трёх метров.

Всё бледнеет в глазах, становится неказистым, потерянным, теряется в цвете, когда пение замолкает. Я слышу натуральные звуки подземной сети лабораторий и пытаюсь различать их все по отдельности, чтобы заставить волю и сознание поверить в своё возможное освобождение из лап, казалось, неминуемой смерти. Неминуемая смерть, как вообще такое возможно? Знаю, что постоянно нахожусь на лезвии ножа, проводя испытательные эксперименты на самом себе, но уж не так открыто и прямо судьба толкает меня лицом к лицу с гиеной огненной в повседневности. Только сейчас возникает вопрос, где мой отец, хоть это и не решит моих страхов сейчас, но возникает несправедливое чувство покинутости. Такое ощущение, словно его никогда и не бывает, когда это так необходимо. Только бросило меня в обиды и размышления, как связаться с Остином, чтобы он меня, откровенно, спас, как в уши мои и в это бесформенное чувство заторможенной и волнительной несвободы вдруг впивается отвратный лязг. Помещение дребезжит, снизу по полу и стенам, яростно пробиваясь, пытаются проскочить лучи гневного красного цвета, решившие донять безумной тревогой и без того нестабильную ситуацию. Я и раскол, я и прыжок, я и нечто невозможное. Сигнализация бьёт по ушам, а к моему вниманию пробирается так резко и к месту возникшее воспоминание того, что я сделал впервые месяц назад и чего ожидал с нетерпением. Рождение. Если меня там не будет, некому будет и роды принять! Звучит безумно, но никто иной этого всё равно сделать не может. Само зачатие этого ребёнка есть и остаётся миру неуместным, незаконным, неправильным и многое что ещё “не”, заточённое под печати секретности. Ребёнок может оказаться совсем неудачной попыткой меня, как генетика. А может быть настолько прекрасен, что общество просто не примет его из-за их стандартов внешности, из-за боязни, а то и из-за зависти к уму более совершенного создания, чья раса будет способна вытеснить нас, как слабый по всем параметрам вид. А вот стандарты внешности сейчас, грубо говоря, вернулись в русло обыденности и больше не удивляют ничем, кроме гладковыбритых символик и наращивания настоящей животной шерсти. Дико, безвкусно, грубо – но им всё-таки нравится. Особенно пугают люди нарочно клыкастые, не на шутку увлёкшиеся тематикой голодных, хищных зверей. И ладно то были бы одиночки, но теперь таких назвать можно стаей. Стаи волков считаются самыми опасными, а стаи львов и кугуаров, да прочих больших кошачьих – престижными объединениями. Чаще всего у таких и кожа покрыта изображениями животного (державшимися полгода на теле), механического и прочего, как в татуаже, характера, обеспечивая наибольший контраст образа с материей своего кувшина – своего тела.