Максим Бодягин - Привратник

Здоровенная мускулистая женщина с выбритыми висками и уродливым шрамом через всё лицо вышла навстречу кану и сдержанно кивнула. Светлая буамини желает знать, есть ли у нас пленницы или заложницы в плохом содержании, спросил Коякон. Хауле опустилась на правое колено и, приложив руку к внушительной груди, ответила: мы кормимся охотой, светлая матушка. Мы не берём заложников или заложниц, поскольку их трудно кормить, а лишней работы у нас нет. Мы даём приют беглым, поэтому у нас нет недостатка в крепких руках. По нашему уставу все беглые равны, муж ли это, или беглая жена. Я пять лет была избранной кане до Коякона, и в мой срок, и в срок всех канов до меня мы чтили и чтим равенство теплокровных людей, детей человека-отца и теплокровной матери.

Встань, дитя, тепло сказала Элеа, положив ладонь на голову Хауле: как буамини, я не делю людей на хороших и плохих. Первыми пусть придут беременные и на сносях, мы с Лопе осмотрим их. Потом пусть принесут тяжёлых, если такие есть. Потом остальные. Мы не покинем платформу, пока не осмотрим всех. Сколько вас? Триста семьдесят четыре, сказал Коякон. Потом посмотрел на палубу, где всё ещё валялись отрубленные кончики пальцев Орона, брезгливо сбросил их за борт носком сапога и поправился: триста семьдесят три человека, матушка. И семнадцать детей, добавила Хауле. Детей ведите вместе с женщинами, сказала Элеа и, повернувшись к Лопе, скомандовала: детка, проследи, чтобы у нас было достаточно горячей воды, перевязочного материала и антисептика.

К исходу второго дня Кромм поймал себя на мысли, что Элеа – святая. Он бы совершенно в этом уверился, если бы она перестала есть и спать, но, к счастью, она делала перерывы на сон и еду с размеренностью механизма, после приёма очередного пациента поднимая руку и говоря с мягкой улыбкой: на этом достаточно, мне нужно поесть. Или: мне нужно отдохнуть. Никого не обманывала эта материнская интонация. За ней слышалось совершенно несгибаемое намерение выполнить план, поспать или поесть столько, сколько нужно, и весь мир мог полыхать в огне, но Элеа сделает то, что намерена сделать. Прямота и мягкость, с которой буамини объявляла о своих намерениях, обезоруживали. Она не извинялась и не грубила, просто констатировала факт. После чего удалялась в отведённую путешественникам комнату и механически вырубалась на пару часов. Пациенты терпеливо ждали её у порога в совершенном молчании, разве что иногда кто-нибудь нетерпеливый начинал шёпотом выяснять что-либо, но его тут же затыкали громким шиканьем: чего разорался, матушка спит.

Точно так же она молилась. Поднимала руку и говорила: тихо, я буду молиться. Вставала с кресла и опускалась на коврик, любезно подстилаемый вездесущей Лопе, которая садилась рядом, меча глазами молнии во всякого, кто бы вознамерился помешать свелой буамини исполнять свой духовный долг.

Кромм потягивал остатки пойла, которым снабдил его перед отъездом из города великан Херон, стараясь рассчитать дозу так, чтобы не выдуть всё одним махом и не свалиться посереди палубы на потеху разномастным ублюдкам, сбежавшимся сюда со всего мира после убийств, изнасилований, клятвопреступничества, воровства, грабежа, подлога, инцеста и прочих мыслимых и немыслимых преступлений. Даже местные женщины обладали таким тяжёлым взглядом, что, казалось, могли бы раскалывать камни, лишь обратив на них взор.

Однако, буамини Элею все эти мелочи совершенно не смущали, она с одинаково тёплой улыбкой выслушивала жалобы покрытого шрамами охотника на мирмеков, которого терзали фантомные боли после потери трёх пальцев, и невинной девочки с огромными голубыми глазами, у которой только недавно начались месячные, причинявшие ей ужасные боли в животе.

Элеа вскрывала фурункулы, брызжущие гноем, осматривала поражённые половые органы, вправляла вывихи, подшивала плохо срастающиеся связки, рвала зубы, прописывала порошки и настойки, щупала пульс, абсолютно не меняясь в лице. Я дам тебе сильное обезболивающее, в его основе яд драккарии с кое-какими травками, но тебе всё равно придётся потерпеть, потому что рука срослась неправильно и мне придётся сломать её снова, с неизменно материнской интонацией говорила она какому-то детине со звёздчатым алым рубцом на месте левой глазницы.

Лопе, дай-ка мне волшебную палочку и прихвати ему ноги, говорила Элеа, гладя одноглазого по голове, покрытой зажившими ожогами так, что волосы росли лишь неровными пучками. Распяв одноглазого на палубе, она протянула ему толстую палочку, щедро обмотанную кожаным ремнём и сказала: сожми в зубах, милый, Лопе её продезинфицировала, ничего не бойся. И буквально только договорив, одним взмахом стального прута ломала ему лучевую кость с ювелирной точностью. Всё, всё хорошо, милый, всё позади, говорила она, совмещая обломки и накладывая шину. Несмотря на палку, зажатую во рту, детина орал так, что слюни летели по палубе метра на полтора. Незаметная и неслышная Лопе тут же подбирала пятна слюны с одежды буамини чистой тряпкой и Элеа принимала следующего страдальца: ну-ка покажи-покажи, милый, я видела столько геморроидальных шишек и столько задниц, сколько ты не увидишь за всю свою жизнь, так что не выделывайся и наклоняйся, как следует.

Кромм подумал, что мог бы вечность смотреть на её работу. Что бы ни случалось, лицо Элеи выражало лишь одно чувство – любящую доброту. В этот момент, ему стала, наконец, понятна совершенная преданность, которую Лопе проявляла к своей хозяйке. Доброта исходила от Элеи во все стороны, как жар исходит от нагревшегося за день камня, не различая направления, просто струясь и обогревая пространство вокруг, со всей щедростью, с осознаванием того, что этого тепла ещё очень много и оно ещё очень долго не кончится, а там уже и новый день с новыми лучами солнца.

Последнюю пациентку, высохшую древнюю бабусю, сплошь состоявшую из тонких морщинок, Элеа приняла уже к закату, спросив: ты-то как здесь оказалась, любезная матушка? Бабуся пожевала пустыми губами и отрешённо сказала: я отравила младшего сына. Должна была остановить его. Он стал насильником и убийцей, но никто этого не знал, да теперь и не узнает. Даже его братья. Честь семьи спасена, а я теперь живу здесь. Рассказываю по памяти мистериумы, которых уже никто не вспомнит, смотрю за детьми, тем и кормлюсь.

Элеа погладила бабку по лысеющей голове: на что же ты жалуешься, бабушка? Бабка опустилась на колени, сухо закашлялась и ответила: ни на что, матушка Элеа. Я скоро умру. Пожалуйста, отпусти мне грехи, чтобы я ушла с миром в сердце. Элеа попыталась поднять бабусю, но та упорно продолжала сидеть на коленях, подобрав под себя руки. Элеа привычным жестом заправила тёмные волосы за уши и ласково сказала: это тебе к кори надо, они ведают верой, а я всего лишь лекарь.