Максим Бодягин - Привратник

Кромм протянул руку и ответил: меня зовут Виктор… Я знаю, кто ты, сказал живодел. Тогда почему не просишь благословения, недоверчиво усмехнулся Кромм. Я же еретик, все мои грехи одним твоим благословением не искупить, беззубо улыбнулся старик. Не думал я, что мне доведётся тебя увидеть, несмотря на то, что есть пророчество о твоём возвращении.

Как ты догадался, спросил Кромм. В твою честь называли чуть ли не всех рыжих детей, что я видел, засмеялся живодел: тебя выдала Элеа. Она никогда бы не стала так просто держаться в присутствии простого смертного. Значит, ты высокороден. У тебя на лице нет татуировок затры, не такая постная рожа, как у буамы, ты не живодел, потому что я знаю всех стоящих живоделов, и ты не кори, потому что не выглядишь, как идиот, а все кори словно стараются перещеголять друг друга, у кого более идиотский наряд.

А если я высокородный из города, спросил Кромм. Вот ты и снова себя выдал, засмеялся Феотил. Знаешь, где проходит граница между городом и нами? По северной линии терминатора, неуверенно сказал Кромм. Нет, Освободитель, настоящая граница между городом и нами незаметна глазу, имя ей – отвращение, покачал головой старик. Мы презираем их, они, в свою очередь, презирают нас. Мы ненавидим их за богатство и комфорт, а они нас – за свободу и умение быть счастливыми. Поэтому для нас в городе не может быть ничего высокородного. Точно также, даже последний бродяга в городе никогда не поклонится буаме. Впрочем, не переживай, таких умников, как я, ты больше не встретишь, по-первых, я вычислил тебя исключительно потому, что знаю Элею уже лет сорок или даже больше, а во-вторых, пророчество о твоём возвращении доступно немногим и ещё меньше тех, кто верит в его правдивость. Я всегда верил. Однако, я тебя заболтал, налей себе до краёв и пойдём, покажу твоего болбеса.

Болбес лежал с закрытыми глазами, его грудь мерно вздымалась, судя по всему, он спал, хотя за всё время путешествия Кромм ни разу не видел его спящим. Из крохотных, прижатых к шишковатой голове ушей, а также из узких ноздрей торчали трубки, журчащие синеватой жидкостью. Немолодой он уже, сказал Феотил, прихлёбывая из фарфорового стакана. Ему уж лет девять, а они дольше пятнадцати-то редко, когда доживают. Он простенький совсем. Его кто-то ударил и погнул управление теплоконтролем, плюс ещё и регулятор кровоснабжающей меридиали перекосило, он терпел, сколько мог, но когда начал остывать и нейросеть перестала получать достаточное питание, его теплоощущение повело и он утратил контакт с двиглом. Тут у него сторожок сработал и он позвал на помощь. Хороший парень, крепко сделан, похлопал Феотил болбеса по шишковатой лысине. Я ему сейчас весь кровоконтур прогнал через очистку на три раза, часть отмерших без питания нейронных цепочек заменил на новые, тут у меня от мандибул мирмека остались хорошие препараты, очень чувствительные, я ему приспособил в управляющую меридиаль. У него-то, судя по всему, стояли то ли от октопода, то ли от каракатицы цепочки, а они очень ленивые, теплоёмкие, их разгонять долго. Они, конечно, и остывают не так быстро. Но я их не очень люблю, это не для нашего климата. Этот болбес больше для северных земель подходит. Точнее, подходил. Сейчас, думаю, ещё года два проработает.

А дальше что, спросил Кромм, чувствуя, как портвейн начинает действовать. А что дальше, задумчиво переспросил Феотил. Этот простенький, его в рециркуляцию, что-то можно пустить на запчасти для других болбесов, что-то уже только в утиль. Он же не живой, он псевдоживой. У него гениталий нет, нет и ощущения пола, интеллект рудиментарый, он же не отца и матери рождён, он выращен и пересобран. У него даже кровоснабжающая меридиаль бежит не на железистой крови, как у нас с тобой. У него препарат крови октопода с искусственным усилителем, поэтому она синяя, она доставляет кислород в ткани за счёт соединений меди. Ну, что? Бужу его? Погоди, Феотил. Феотил Еретик. Почему твоих грехов не искупить моим благословением, спросил Кромм и плеснул себе ещё портвейна.

Потому что я создал страшный мир, демиург из меня не вышел, грустно ответил живодел, пьянея на глазах. Ты посмотри, посмотри туда, он показал вверх указательным пальцем, измазанным машинным маслом и увенчанным чёрным ногтем солидной длины. Это я сделал. Я создал мир для бродяг и отбросов. И ты считаешь его страшным, спросил Кромм.

Феотил сделал несколько глотков, вытер ввалившийся рот рукавом, в серой кромке которого угадывался бывший когда-то нарядным кружевной манжет, потом вздохнул и ответил: ты видел бабку-отравительницу, которая всем рассказывает, что убила сына-насильника? Да, кивнул Кромм, поудобнее устраиваясь в продавленном кожаном кресле, укреплённом полосами простроченной парусины. А она этого не делала? Делала, почему это сразу не делала, вздохнул живодел, там такая история, что волосы дыбом. Она молодец, что освободила человечество от своего ублюдка, но ты знаешь, чем она живёт на этой платформе, например? Тебе-то, поди, налепила, что рассказывает детям мистериумы на ночь, да? Ну, да, кивнул Кромм. Никто не подпустит её и близко к своему ребёнку, Кромм, ответил старик. Она живёт тем, что за три медные деньги оказывает оральные услуги проезжающим бродягам. И ты знаешь, бабуся славится на несколько дней пути вокруг, как великая мастерица своего дела, зубов-то у неё нет. Фу, скривился Кромм. Вот-вот. Я построил ублюдочный и жуткий мир, где правит сила и где человечность не в цене.

Феотил Еретик повесил голову, линзы в сложном приборе, укреплённом на его голове зажужжали и съехали вниз. На полу появились звёздчатые следы упавших слёз. Как вышло, что тебя прозвали Еретиком, спросил Кромм, чтобы переменить тему. Он разогрелся и ему совершенно не хотелось покидать эту странную рубку, жужжащую и стрекочащую на все лады, с её огромными иллюминаторами, за которыми проплывал жутковато красивый лес, пронизанный электрическими сполохами играющих молодых драккарий. Кромм сидел бы тут вечность, главное, чтобы ему приносили больше портвейна.

Я выгляжу, как старикан, но мы с Элеей ровесники, можешь мне не верить, но она подтвердит, ответил Феотил, вытирая слёзы. Нам с ней по шестьдесят. Знаю, она выглядит куда моложе, она всегда выглядела моложе своих лет. Мы пришли в панепестимию в один день. Молодые, красивые, полные надежд. Я влюбился сразу, как её увидел. Она была столь чиста… Она буамини по крови, её отец и мать принадлежали к уне буама, я же был побочным, меня привёл двоюродный дядя, также принадлежащий к уне, и мне всё время приходилось доказывать, что я достоин учиться в панепестимии, что я не хуже и не глупее остальных. Потом появился он, этот её друган Некодим. И, знаешь, они были такими святыми, такими непорочными, что меня аж тошнило. Они держались за руки, читая скрипты по уничтожению опухолей препаратами ртути с последующей их резекцией и удалением. Я никак не мог взять в толк, как можно держать Элею за руку и не поцеловать её?! Как можно читать эти нудные скрипты, когда она сидит рядом? В конце концов, мне осточертело, что они с Некодимом ведут себя, как бесплотные ангелы, словно нарочно унижающие меня своей этой деланной святостью. Особенно бесил Некодим. Вот такусенького ростика, но святости в нём, как в Первобуаме. Я написал письмо, чтобы буамакангай снял с меня обет и позволил поступить в универсум для живоделов. Меня легко отпустили, потому что уна живоделов гораздо ниже кровью, к тому же я всегдя тяготел к механике. Никогда не пожалел об этом поступке.