Анатолий Ковалев - Кровавый источник

— Обязательно приедет, — пообещал отец.

И уже почти у самого дома, миновав мост над Тисой, Колька прошептал в нахлынувших вдруг слезах:

— А когда я увижу маму?

— Уже скоро, сынок, — как можно ласковей произнес отец и добавил: — Она по тебе очень скучает…

Дом Кольке понравился. Большой, с красной черепичной крышей, с просторными комнатами.

И запахи здесь стояли удивительные. Пахло травами, цветами, лошадьми. Больше всего мальчика привлекали лошади, а меньше всего — хозяйка дома, Наталья Максимовна.

Владимир Евгеньевич не соизволил предупредить ее об их приезде. И они свалились как снег на голову. В первый момент, как только вышли из машины, Наталья Максимовна при виде Кольки лишилась дара речи. Она, конечно, сразу обо всем догадалась, хотя и не знала всех обстоятельств, вынудивших Мишкольца на подобный шаг.

— Принимай гостей, Наташа, — спокойно сказал он.

Она только всплеснула руками и ушла в дом. Заперлась в своей комнате и не выходила до самого вечера. Так что пришлось им обедать в ближайшей корчме.

Колька по привычке не задавал вопросов. И не жаловался на жжение во рту. С усердием жевал острое, от души наперченное мясо и запивал томатным соком. Кругом говорили на непонятном языке. Впрочем, за время поездки он привык к этому.

Отец пил белое вино из длинной узкой бутылки и ничего не объяснял.

Природная тяга к созерцанию на время лишила мальчика аппетита, и он стал рассматривать двух посетителей у стойки бара в белых рубахах и красных, расшитых золотом жилетах. Они громко говорили с хозяином корчмы и заразительно смеялись. Но это не пугало, а, наоборот, почему-то притягивало.

— Кушай, малыш, кушай, — тронул его за руку отец и добавил: — Это музыканты. Они тут играют по вечерам. Еще успеем послушать.

В это время корчма вдруг наполнилась веселым смехом и звонкими, молодыми голосами. Кучка подростков, по-видимому, возвращаясь из школы, заглянула сюда, чтобы опрокинуть по стаканчику вина.

— Папка! — донеслось до них русское слово. — Папка! Когда ты приехал? — К ним подсел высокий парень с очень живыми глазами, большими и карими, как у отца. — Вот здорово! Ты никогда так быстро не возвращался!

— Обстоятельства, сын. — Отец обращался к этому парню точно так же, как к нему. И Кольке стало обидно. Он напыжился, а парень как раз обратил на него внимание.

— Ой, я и не заметил! Это кто же такой?

— Твой брат, — серьезно сказал Мишкольц.

— Вот как? — несколько опешил Сашка, но быстро пришел в себя, улыбнулся и протянул Кольке свою широкую, крестьянскую ладонь. — Давай знакомиться, брат!

Колька не ответил на улыбку, но руку пожал по-мужски и назвал себя Николаем.

— Я тебя сейчас тоже кое с кем познакомлю! — бросил Сашка отцу, метнулся к стойке бара и вытянул из толпы подростков невысокую коренастую девушку в джинсовом костюме, с крохотным ранцем на спине.

Они подошли ближе. У Эржики оказались густые смоляные локоны, широкие брови и продолговатые глаза с зеленоватым оттенком.

— Сэрвус! — мило улыбнулась она Владимиру Евгеньевичу.

— Сэрвус! — Мишкольц попросил их присесть и сделал Эржике по-венгерски комплимент, что-то насчет ее волос, а потом добавил по-русски: — А глаза у нее на самом деле похожи на изумруды.

Шандор перевел, и они дружно загоготали…

Наталья Максимовна и на следующий день ни с кем не разговаривала, обиделась даже на Сашку, после того как на ворчливое: «Понаехали тут!» — он резко ее оборвал:

— Прекрати, мать! Это мой дом! Это мой отец! Это мой брат!..

Мишкольц уехал через два дня, и Колька остался на попечение новой родни.

Хозяйка с ним по-прежнему не общалась, зато Сашка таскал за собой повсюду. Колька помогал брату на огороде и на конюшне. Они вместе катались на лошадях, и Сашка рассказывал много страшных историй из местной жизни. Иногда гуляли втроем с Эржикой. И ее Колька очень полюбил, хотя не понимал ни слова из того, что она ласково шептала ему на ухо.

Обычно он с утра убегал из дома и сидел на берегу озера до полудня, поджидая Шандора с Эржикой из школы.

Прошло три недели, как уехал отец, и вестей от него не было, не приезжала обещанная бабушка, и мама все чаще являлась во сне. Она говорила Кольке: «Подожди еще немного, сынок… Еще немного… — Она листала знакомую книжку. — Еще немного, мы почитаем…» Она исчезала в туманной дымке, а он, проснувшись, долго тер глаза.

— Кем ты хочешь стать? — спросил его как-то Сашка.

— Поэтом, как мама, — ответил он.

— Ты сочиняешь стихи?

— Еще пока нет, — засмущался Колька.

Брат потрепал его своей грубой ладонью по голове и с улыбкой заметил:

— Ничего. У тебя все еще впереди…

И так он сидел на берегу и думал о жизни. Неподалеку старичок мадьяр в диковинной шляпе на голове тихо похрапывал с удочкой в руках. А Колька с интересом наблюдал, как дергается на воде поплавок.

Вдруг старичок встрепенулся, разбуженный шумом мотора — автомобили здесь редкие гости, — и громко выругался по-своему то ли на себя самого, то ли на рыбку, ловко проглотившую червяка.

Мотор заглох. Колька услышал, как его окликнули. Он обернулся. Со всех ног к нему бежала бабушка.

В этот день дворянка Тенишева дала волю своим чувствам. Когда ее усадили во главе семейного стола и подали борщ, она сказала речь:

— Мой сын, конечно, не ангел, но так, значит, предначертано свыше и надо смириться. Надо есть, что дают, это в аллегорическом смысле, — пояснила она, но больше не выдержала назидательного тона и прослезилась: — Я тебе, Наташа, так благодарна! Так благодарна! За то, что приютила Кольку!

Наталья Максимовна только улыбалась да кивала в знак согласия.

А отец шепнул ему на ухо, когда все встали из-за стола:

— Завтра увидишь маму!

И он каждые пять минут бегал в гостиную, смотрел на часы: «Когда же наступит завтра? Когда наконец?»

Завтра наступило довольно скоро.

В страшном нетерпении он прыгнул в машину отца и ерзал на заднем сиденье.

— Ты смотри, так штаны протрешь! — засмеялась бабушка и не удержалась — поцеловала его.

Они покатили в большой город под названием Будапешт. Туда отец перевез маму долечиваться.

Он не сразу узнал ее в легком сиреневом халатике во дворе неказистого старого здания больницы, среди каштанов и лип. Мама совсем исхудала, лицо было бледно-желтым, взгляд стал очень медленным и речь — тягучей, как неживой. Нет, она совсем другая приходила к нему во сне. Он долго не мог привыкнуть к этой маме. А когда сели на скамейку и она обняла его за плечи, он спрятался у нее под мышкой, но оставил на поверхности один глаз, чтобы неотрывно смотреть на маму, изучать этот неподвижный взгляд, следить за движением губ. Как бы она ни менялась, он все равно ее любил.