Татьяна Бурдакова - Пока вода не станет прозрачной

Дверь оказалась защищена домофоном, и попасть в подъезд, вопреки нашим ожиданиям, оказалось непросто. Ёжась от холода, мы терпеливо ждали какого-нибудь жильца, за которым, в случае его покладистости, можно было бы проскользнуть внутрь, – но время шло, я уже совсем замёрзла, а никого не было. Тогда Антон предложил позвонить в первую попавшуюся квартиру и сказать, что идём к друзьям: вдруг откроют. Набрав наобум несколько номеров и попав на длинные гудки, Тоха пробормотал какое-то беззлобное ругательство. Я улыбалась, глядя на него.

Подув на замёрзшие пальцы, Антон вдруг хитро взглянул на меня и спросил:

– Слушай, тебе кто-нибудь играл Бетховена на кнопках домофона?

Я расхохоталась:

– Нет, никто!

– Тогда слушай. – И, в одному ему понятной очерёдности нажимая на клавиши, Антон исполнил начало «Лунной сонаты». Как он придумывал все эти забавные штуки? Хотя, казалось бы, ничего сложного: звуки кнопок в современных телефонах расположены в определённой тоновой последовательности, а те клавиши звучали точно так же.

Наконец к подъезду подошёл какой-то мужчина. Бросив на нас усталый, рассеянный взгляд, он приложил плоский ключ к пластине домофона, рывком открыл дверь и, придержав её, чтобы мы могли зайти, вошёл в подъезд. Заговорщически переглянувшись, мы молча проследовали за ним, стараясь не выдать долгожданную радость.

Лестничная клетка последнего этажа, выложенная старым, выцветшим, местами стёртым мозаичным кафелем, была пуста. Оглядевшись, Антон направился к лестнице, ведущей наверх. Марш был здесь урезан вполовину и обрывался на небольшой площадке, с которой можно было попасть уже на чердак. Судя по всему, в этот закуток заглядывали редко, что, несомненно, было нам на руку: похожее на рот квадратное отверстие в зелёной трубе мусоропровода было запаяно, и мусор ходили выбрасывать этажом ниже. Пол был чисто подметён; от выкрашенной бежевой краской батареи шло уютное тепло. Я подошла к окну: внизу бесшумно качались деревья; сквозь щели в старых деревянных рамах еле слышно задувал ветер, и за стёклами теплилось закатное солнце.

Мы устроились на широкой батарее; я сняла пальто, поёживаясь от накатившего тепла. Сидели мы долго, пока за окном совсем не стемнело, и, как всегда, разговаривали обо всём на свете. Наконец Антон поднялся, протянул мне руку и помог встать. Он достал свой плеер, включил и, протянув мне один наушник, засунул плеер в карман. Я опешила: как смог он угадать моё настроение и включить именно эту песню? Обнявшись, мы стали танцевать, покачиваясь в такт музыке…

Всё коварная разлука обнимала, как сестра,

Превращала её руки в два серебряных крыла…

Сколько дождь шептал, а толку: ей казалось – не всерьёз…

И разбилась на осколки всех невыплаканных слёз…

«Би-2» – «Зажигать»

За окном, в темнеющем небе, таяли лёгкие осенние облака. Говорят, люди не умеют жить настоящим – либо вспоминают прошлое, либо мечтают о будущем, – а счастье может существовать только в конкретный момент времени, который мы проживаем здесь и сейчас. Мои руки лежали на его плечах. Где-то внизу хлопнула входная дверь, послышались голоса, смех… Я ещё крепче обняла Антона, положила голову ему на плечо и тихо вздохнула. Время для меня остановилось; не существовало больше ни грустное, одинокое вчера, ни туманное, неизвестное завтра. Я была совершенно счастлива.

Около павильона метро Антон на минуту исчез – и тут же вернулся с прекрасной белой розой, свежей, на длинном, тонком стебле. Я аккуратно, еле дыша, везла её домой… Прохладные, светлые лепестки, все в тончайших прожилках, похожих на кровеносные сосуды, пахли осенью. Роза целую неделю простояла на комоде в моей маленькой, тесной спальне, и я не уставала удивляться её хрупкой, трогательной стойкости, обречённой на неизбежный конец.

В один из ноябрьских вечеров Антон пригласил меня к себе.

Я не люблю чужие дома. Помню, ещё в школе ухаживал за мной один мальчик, Дима; стеснительный, робкий и при этом безнадёжно влюблённый, он никак не мог найти повода, чтобы нам остаться наедине. Однажды мы с ним ходили на день рождения к какой-то его знакомой; она жила на последнем этаже в одной из блочных пятиэтажек. Поскольку мы опоздали, все уже были навеселе; в квартире царил жуткий бардак – судя по всему, существовавший там постоянно. Виновница торжества даже не обратила внимания на то, что пришёл кто-то ещё: упоенно целовалась на кухне с неряшливого вида парнем, неумело ухватившим её за шею. Какие-то ребята курили на балконе, едва прикрыв дверь в комнату. Мы с Димой от нечего делать уселись на диван и просидели так с полчаса. Потом я неуверенно предложила пойти погулять; он согласился, и мы ушли. От подобных визитов у меня почти всегда остаётся неприятный осадок: будто я случайно прикоснулась к чужой, неухоженной жизни, начисто лишённой всякой поэзии…

Квартира, в которую привёл меня Антон, понравилась мне едва я переступила порог прихожей. Расположение комнат, картины на стенах, светильники, гардины – всё это сразу показалось мне очень уютным, родным и в то же время каким-то загадочным: настоящий, правильный дом, как и человек, никогда не раскрывается с первой встречи. Уже потом, полутора годами позже, после ремонта, в этой квартире всё поменялось: там были уже другие обои, другая мебель и, отчасти, другая жизнь… Но осталось главное: атмосфера чуть таинственного, тревожного уюта, складывающаяся из шума воды в ванной за закрытой дверью, из воркующего на кухне вполголоса радио, из аккуратно сложенной в шкафу, пахнущей мылом и утюгом одежды, из дремлющих на полках книг… Мне нравилось и засыпать, и просыпаться в этом доме; нравился вид с балкона гостиной, отчего-то глубоко щемящий сердце: нежное, голубовато-сиреневое небо, прямо под ним – молчаливый лес, а чуть ближе – какие-то недостроенные гаражи и бараки. Сколько раз стояла я там, и по ногам отчаянно дуло из узкой щели между полом и балконной дверью, – и смотрела в даль, туда, где заканчивалась Москва и начиналась не известная мне, не такая, как моя, Московская область, и вилось хитрой змеёй Киевское шоссе, однажды вдруг ставшее для меня родным и почти сразу же, очень скоро – чужим до боли… Сколько раз отворачивалась к окну: слёзы закипали в моих глазах, а я не хотела, чтобы он их увидел; сколько раз просыпалась раньше него, выходила на балкон и дышала, дышала утром, светом, весной, мечтала о будущем… Сколько любви было в этом доме – любви материнской к сыну, любви моей к нему, а ещё – любви чужой, живущей в подаренных ему кем-то открытках, книгах, в чьих-то телефонных звонках – и им почти всегда безжалостно отвергаемой… Я многого не знала о его жизни, о тех днях и часах, когда меня не было рядом, но он всегда говорил мне: «Я существую, пока меня любишь ты». Моя любовь очищала его дом от всего, что могло в моё отсутствие происходить здесь дурного, от меня скрытого или мне чуждого, и потому я любила эту квартиру больше всех узнанных мною когда-то квартир.