Татьяна Бурдакова - Пока вода не станет прозрачной

Антон жил в двух станциях от университета, в большом спальном районе; от метро мы ехали несколько остановок на автобусе. За окнами мелькали ещё не знакомые мне места – скверы, здания, улицы… Когда автобус остановился, Антон спрыгнул вниз, помог мне спуститься с подножки, и мы пошли к его дому.

Это был обычный блочный дом грязно-белого цвета, высокий – такой же, как и все дома вокруг, разве что стоящий чуть поодаль. Мы поднялись на двенадцатый этаж. Антон открыл дверь в предбанник, отгороженный от лифтов, и мы подошли к дверям его квартиры. Он повернул ключ в замочной скважине, легонько толкнул дверь вперёд, она подалась – и мы оказались в прихожей.

Тоха снял плащ, повесил его на вешалку; обернувшись, посмотрел на меня, словно что-то обдумывая, и спросил:

– Хочешь посмотреть на столицу с высоты двадцать второго этажа? Только накинь шарф, там всегда очень ветрено.

Я послушно закуталась в свой зелёный палантин, который уже успела снять, и мы снова вышли на лестничную клетку.

На последнем этаже двери лифта открылись. Антон вышел первым; обернувшись, он приложил палец к губам – мол, говори потише – и, взяв меня за руку, повёл куда-то вперёд. В конце тёмного коридора он потянул на себя замызганную дверь; глаза мне неожиданно резанула полоска света – и я сразу же увидела Москву.

Этот город никогда мне не принадлежал: почему-то я смела смотреть на него только со стороны, из-за кулис, украдкой. Так было всегда – но не сегодня; в тот вечер Москва навсегда стала для меня родной. Любовь даёт человеку право обладать всем миром —ведь сама вселенная создана и существует для тех, кто любит и любим. Перед нами плыли миллионы огней – окна домов, фонари вдоль автомобильных дорог, фары машин и автобусов… Первый снег, пятнами укрывший чёрную, влажную от осенних дождей землю… Мои руки – замёрзшие, бледные, унизанные серебром, и его – тёплые, неузнанные, но уже родные…

– Вон там, видишь, – он обнял меня сзади, – высотка на «Баррикадной». А прямо по курсу было раньше видно главное здание МГУ – а теперь строят новый дом, и скоро даже шпиль, наверное, за ним скроется…

Было очень холодно, ноги замёрзли напрочь, но уходить мне совершенно не хотелось. Антон прислонился спиной к бетонному ограждению балкона, взял мои руки и молча положил их себе на грудь. Я подняла на него сияющие глаза – и неожиданно для самой себя вдруг попросила:

– Погладь меня по голове, пожалуйста.

– Я знаю, что тебе нравится, когда тебя гладят по голове, – нежно ответил он, перебирая на макушке мои волосы.

– Откуда?

– Просто знаю, и всё.

Я приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы.

Когда мы вернулись в квартиру, Антон подошёл к темнеющему у стены фортепиано, поднял крышку, отодвинул чуть дальше стул и сел перед инструментом. Несколько секунд он молча оглядывал клавиатуру; потом потянулся за сигаретой и спичками, подвинул к себе пепельницу и закурил. Я пристроилась на полу, на ковре, и приготовилась слушать.

С первых аккордов стало ясно – передо мной очень одарённый человек; впрочем, тогда, на Рождественском, слушая его песни, я уже в этом не сомневалась. Начал он с «Апассионаты»; руки замелькали по клавишам… Он с удивительной тонкостью чувствовал замысел великого композитора – и нельзя было не признать: да, это действительно Бетховен. Потом Антон принялся одно за другим играть свои произведения. Я не всегда улавливала между ними грань, но это была прекрасная, какая-то неземная музыка, вся сотканная из полутонов и намёков, страстная и при этом полная такой глубокой и сокровенной тоски, что по спине у меня побежали мурашки. Играя, он часто поглядывал на меня, дышал нервно, нестройно, и пальцы его дрожали от того, что принято называть сценическим волнением, хотя я точно знаю: на самом деле это происходит не от чувства сцены, а от того, насколько вечными и невысказанными остаются тайны человеческой души.

Закончив играть, Антон захлопнул крышку и повернулся ко мне. Я дрожала: от холода, от переполняющих меня эмоций, от того и другого вместе.

– Э, так дело не пойдёт!.. – Протянул он. – Пойдём-ка греться.

Он отвёл меня в гостиную, усадил на диван, укрыл ноги пледом и пошёл на кухню готовить нам чай – чёрный, крепкий, с лимоном и сахаром. Уже допивая его, я заметила прислонённую к стене электрогитару:

– Ты и на гитаре играешь?

– Ну, конечно, – Тоха улыбнулся. – У меня же теперь своя собственная группа, ты разве забыла, – я давал тебе кое-что слушать, когда мы сидели на бульваре? Наверное, я не сказал: у нас два гитариста, и я один из них. Я написал пока всего несколько песен, в основном мы играем каверы, но, надеюсь, всё ещё впереди.

– Сыграешь что-нибудь? – Мои глаза мгновенно загорелись.

– Заказывай, – он взял гитару и сел рядом. – Испанское фламенко не обещаю, но какой-нибудь русский рок – вполне.

– «Беспечного ангела», – не задумываясь, предложила я: это было первое, что пришло в голову – одна из любимых моих песен.

Насколько страстно я всегда любила песни под гитару, настолько же редко встречала людей, действительно умеющих петь. На этот раз я, судя по всему, вытянула джек-пот. Антон не только обладал прекрасным слухом и голосом: он чувствовал суть музыки. Я не могла удержаться и стала ему подпевать… Прижав ладонью струны и вернув гитару на прежнее место, он обернулся ко мне:

– Вера, а ты ведь очень хорошо поёшь. Тебе нужно заниматься! Может, тоже освоишь гитару?

Я покраснела:

– Вообще-то, я знаю кое-какие аккорды, но до тебя мне далеко. Да и гитары приличной у меня нет, бренчу на отцовской, но там металлические струны, и натянуты они очень высоко от грифа: пальцы сильно болят…

– Так сыграй что-нибудь! – Тоха явно воодушевился. – Или стесняешься?

– Честно говоря, очень! – Я улыбнулась. – Как-нибудь в другой раз. Да и поздно уже, мне пора. Спасибо за чай…

– Жаль… Ну, ловлю на слове – готовь репертуар! А сейчас – действительно, уже почти девять, а тебе за город. Поехали, – Антон, смеясь, за руку стащил меня с дивана, и мы пошли одеваться.

Через месяц я уже была влюблена до потери сознания. Каждый раз, когда Антон ко мне прикасался, у меня перехватывало дыхание от одного только запаха его кожи – чуть сладкого, едва уловимого. Уже потом я поняла, что он мне напоминал: запах пастилы или талька для тела. Так пахнут во сне маленькие дети…

Что же я могу сказать о нём? Что вообще можно сказать о человеке, который, не спрашивая дозволения, вдруг просто и сразу становится частью твоей жизни? Мне не хочется больше возвращаться к этому – пусть дальше будет только событийная канва, – но хочу обрисовать его таким, каким он был для меня всегда и каким по-прежнему остаётся. Так каким же?