Татьяна Бурдакова - Пока вода не станет прозрачной

Высокий, стройный, хорошо сложенный. Глаза у него – мутного, неясного цвета… Они были то синими, как озеро, то зеленоватыми и непрозрачными, как стоячая вода; загадочными и холодными – и в то же время живыми, светлыми, с жёлто-серыми лукавыми всполохами вокруг беспокойных, поминутно увеличивающихся зрачков. Густые, тёмные брови на переносице у него срастались – признак горячей, страстной натуры. Я сразу полюбила его руки: крупные, с изящными запястьями и недлинными, аккуратными пальцами, большие, всегда тёплые, словно готовые к рукопожатию или ласкам. Мне нравилось, конечно, брать его за руку: моя рука умещалась в его настолько идеально, что странно было предположить, как вообще моей руке могла бы подойти какая-нибудь другая. Волосы у него – русые; когда мы только познакомились, он собирал их сзади в дурацкий, вечно торчащий хвостик. Антон вообще не отличался опрятностью, одеться мог как попало, с невероятным достоинством заявляя: «Запомни, король – и в лохмотьях король!» – но это, в сущности, ничего не значило: он же был гением.

Он поступил в университет без экзаменов – в числе тех, кто ярче всех показал себя на математической олимпиаде. Я чувствовала себя рядом с ним как за каменной стеной – стеной, сплошь состоящей из его знаний и умений: он уже определил для себя, чему хотел бы посвятить свою жизнь, уже чувствовал своё предназначение – я же только смутно начинала понимать, чем хочу заниматься, только нащупывала свой путь, свою дорогу, и его уверенность в завтрашнем дне просто возносила его передо мной на пьедестал. Антон связывал свою будущую работу с информационными технологиями: ещё в школе он самостоятельно освоил несколько языков программирования, – но, помимо этого, он досконально разбирался почти во всём: от графических редакторов, позволяющих до неузнаваемости изменять фотографии, и программ, с помощью которых пишется электронная музыка, до рецептов приготовления жареного сыра. Он прекрасно знал сольфеджио, по слуху подбирал любые мелодии на гитаре и фортепиано, писал песни, пел, виртуозно выигрывал в покер, интересовался ювелирным делом, оружием, метко стрелял… Он невероятно легко сходился с людьми – и это мне тоже очень нравилось; улыбчивый, весёлый, обладающий искромётным чувством юмора, он умел пошутить тогда, когда это было уместно, и тонко указать человеку его место, когда не сделать этого было нельзя. Друзья уважали его как человека умного, творческого, способного по-новому, оригинально взглянуть на тот или иной вопрос; девушки, конечно, его не пропускали, несмотря на то, что он, в общем-то, не был красив, – и, что скрывать, он тоже редко обходил их вниманием, хотя почти никогда не относился к подобным симпатиям серьёзно. Что-то было в нём мягкое, ласковое, идущее от самой его души – мятущейся, неверной, местами слабой, но всё-таки доброй, тонкой, до конца почти никем не понятой. Он был, по сути, бессребреником, материальная сторона вещей не была для него важна: он любил и умел тратить всё до последней копейки, не считая того, что осталось, любил выбирать и преподносить подарки, даже самые пустяковые, хотя пустяковыми они почти никогда не были, – и мне нравилось, как умеет он отдавать, как легко расстаётся с деньгами, не ставя их во главу угла, но в то же время хорошо зная им цену. Наконец я встретила человека увлечённого, талантливого, остроумного – одним словом, отмеченного Богом. Мне всегда претила серость, обыденность, тривиальность, мне не нравились люди приземлённые, чересчур прагматичные, способные жалить других из зависти, мелочной злобы; мне не хватало того, кто поймёт меня, услышит мои мысли, кто улыбнётся мне, возьмёт за руку и поведёт в мир, близкий нам обоим – мир вдохновения, искренности, света, мир одной на двоих, пьянящей, безумствующей свободы, где мы будем единомышленниками, любовниками, вечно и только вместе странствующими рука об руку Мужчиной и Женщиной.

Кто-то, возможно, при знакомстве с Антоном обращал внимание прежде всего на его беспредельную открытость, залихватскую общительность, – но я всегда видела в нём, помимо этого, ещё и другое: искренность и чистоту его сердца. Глубокое, вдумчивое, в чём-то даже трагическое восприятие им жизни имело, конечно, и отрицательную сторону: почти всегда безошибочно определяя, как следует поступить с точки зрения морали в той или иной ситуации, он часто оказывался не в силах следовать своим убеждениям, что приводило его к обвинению во всех смертных грехах сначала себя – а потом и тех людей, по воле которых он вынужден был делать выбор. Самым главным для него всегда оставался поиск гармонии, но именно её он и не знал, как достичь; для душевного равновесия ему со временем нужно было всё больше и больше – больше необузданности, больше размаха, больше чужой энергии, которую сначала с радостью, позже – с неотделимой болью отдавали ему поверженные им, влюблённые в него люди, – и он не мог справиться с чувством вины, которое просыпалось в нём каждый раз, когда он чувствовал, что причиняет боль другому человеку. Подобно мне ища любви как того, что должно принести абсолютное счастье, он искал в ней и свободы, без которой не мог жить; теряя любовь, которая обязывала его ограничить себя хоть в чём-нибудь, снова начинал мучиться от её отсутствия. Я никак не могла объяснить ему, что не нужно бороться за возможность быть свободным, потому что присутствие рядом такого же свободного, как и он, человека его свободы никак не умаляет, – но в определённый момент с горечью поняла: то, что нужно ему, уже выходит за пределы того, чем я могу поступиться. Он часто раздражался по мелочам и без причины, мог намеренно обидеть человека, мог задеть, причинить сильную боль, несправедливо и почти по-детски обвиняя других в том, что с ним происходило; он с трудом справлялся с неудачами, хотя многие из них были откровенно надуманными и не стоили ни его нервов, ни моих слёз, – и тогда я затаивалась, ждала, пока он станет прежним, потому что ни советом, ни поддержкой помочь ему было нельзя: любые слова были не теми, которых он ждал, и это ещё сильнее раздражало его, злило и мучило. В такие периоды я просто не узнавала его: он становился грубым, несдержанным, чёрствым, начинал много пить, впадал в апатию или, наоборот, становился агрессивным, и такое состояние могло продолжаться от нескольких дней до нескольких месяцев. Он не умел и не хотел ни в чём себя ограничивать – полная вседозволенность, отсутствие каких бы то ни было рамок, кроме его собственных желаний, были характерны для этого человека как ни для кого другого… И, тем не менее, он как никто другой умел признавать свои ошибки, умел просить прощения; я видела слёзы в его внезапно потеплевших глазах, видела, что слёзы эти были искренними, – и не могла не простить его, и всё внутри меня так же плакало, рыдало, заходилось от боли и щемящего счастья долгожданного примирения.