Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

— В городе красные!

— Ну, вот и хорошо, теперь пойду! — решил Максим Дормидонтович.

— Пережди! Неровен час, кто обидит! Вдруг пуля шальная!

— Беляки мост через реку разрушили, — вспомнил конторщик.

— Ничего, по льду пойду!

Тусклые звезды, словно полиняв, расползлись по небу. В ломкой тишине то тут, то там слышится ружейная перестрелка. К подошвам налипает снег, затрудняя ходьбу. Порой кажется, что лед не прочен, провалится. Но вот появились контуры баржи, — она с прошлого года стоит тут, — значит, уже берег…

— Кто здесь шляется? — слышен с баржи осипший голос.

Максим молчит. Неизвестно, что это за голос, кому он принадлежит. Он шагнул в темноту — и тут же провалился. Ветер сорвал шляпу и треплет его влажные волосы. Тело кольцом схватывает намокшая одежда.

— Кто? Куда? — слышится сразу два голоса.

— Иду домой, из-за Оми, — непослушным, незнакомым голосом отвечает Максим.

— Поп долгогривый, к белякам, видать, податься хочет!

К Максиму потянулись четыре руки, помогли выбраться из полыньи.

— Поведем к дежурному, — решили солдаты.

За спиной у них винтовки, острыми шпилями вырисовываются незнакомые шапки.

Высокие резиновые боты протодьякон потерял, без них легче. Ходьбу затрудняют обледеневшие полы подрясника, они бьют по коленям, — к поясу будто привязан лист кровельного железа.

Возле будки городового толпятся солдаты. Тускло светит подвешенный на столбе фонарь. Желтые отсветы скользят по побуревшему талому снегу, будто выплясывают причудливый танец.

К Максиму Дормидонтовичу подошел солдат, видимо, старший: и тон у него начальственный, да и заметно было, как другие перед ним расступились. На нем длинная, почти до земли шинель, фуражка, на груди большой красный бант.

— Говорят, к белякам хотели убежать, батюшка?

Максим Дормидонтович не ответил. Зачем говорить? Он не привык оправдываться, да и обвинение кажется слишком нелепым. Вдруг солдат с бантом наклоняется, напряженно всматривается в его лицо и тянет:

— Да ведь это наш протодьякон Михайлов! Не мог он к белякам бежать, да и в другую это сторону! Беру свои слова обратно.

Услышав фамилию, один из солдат, в кожаной куртке, мальчишески задорным голосом закричал:

— Здравствуйте, товарищ Михайлов!

От этого непривычного, но так искренне сказанного «товарищ» кровь горячими волнами ударила в голову. Максим Дормидонтович удивился:

— Вот не ожидал, что в такую ночь с знакомыми повстречаюсь!

— Помните, как вы меня, товарищ протодьякон, выручили? Да не то что выручили, а просто от смерти спасли!

— Где? Когда? — раздались возгласы.

Об этом же спросил и Максим Дормидонтович.

— А «дезертир»? Еще тезкой называли! Пальто ваше и шляпа до сих пор у меня в сохранности, — солдат крепко пожал руку протодьякона.

— Ну, тебе, Максим, и доставить товарища Михайлова домой целым и невредимым!

— Уж будьте благонадежны, — отозвался бывший «дезертир».

Темнота ночи поглотила солдата и протодьякона. Не прошли и двух кварталов, как наткнулись на группу кавалеристов. В лицо Максиму ударил свет электрического фонарика.

— Вот так парочка! — крикнул кто-то. — Товарищ комиссар, посмотрите.

Комиссар спрыгнул с лошади, приблизился к Максиму Дормидонтовичу, всмотрелся, затем, схватив его за плечи и притянув к себе, крепко обнял. Максима обдало запахом махорки и промокшего солдатского сукна. Комиссар выпустил его и крикнул до боли знакомым голосом:

— Максим! Откуда ты взялся? Черт скворешный! Консерваторский мечтатель!

— Спирька!.. Спиридон!..

Спиридон всегда, с самых детских лет, продолжал жить с ним рядом, неощутимый, незабываемый! Но долгожданная встреча потрясла. Ведь при каких обстоятельствах довелось свидеться! Максим Дормидонтович чувствовал, что говорить не в силах.

— Жив, значит! — вздохом вырвалось из его груди.

— Жив! — подтвердил Спиридон. — Во сне каждую ночь тебя видел, душа по тебе тосковала…

Спиридон отвернулся, кашлянул.

— Колчаковцы хотели меня с собой увезти, — как бы пожаловался Максим Дормидонтович.

— И ты не уехал? — заглядывая в глаза другу детских лет, спросил Спиридон. — А что ты протодьяконом, так это ничего! Везде можно оставаться честным человеком! Слава-то твоя насчет голоса, слышал я, больно велика. Это хорошо!

Поблизости застрочил пулемет. Потом кто-то громко закричал.

— Ну, прощай! — сразу посуровел Спиридон. — Завтра увидимся, пришлю за тобой или сам заеду.

Он хлопнул Максима по плечу и вскочил на лошадь. Застучали копыта, потом все стихло, а два Максима все еще стояли на улице. Повалил мокрый снег.

— А ведь за тобой приходили, — Александра Михайловна припала к груди мужа, расплакалась, — хотели силком увезти. Все обыскали: и дом, и сарай…

Свидания со Спиридоном Максим ожидал с тревогой. А вдруг позабудет! Ведь как ни обрадовался он встрече, а для него теперь человек в рясе — это все равно что чужой.

А поговорить так надо! Он должен открыть Спиридону свою душу, объяснить, что не из-за легкой славы отступил от своей мечты. Спиридон должен его понять, ведь для него он — не «знаменитый протодьякон», а друг детства, обездоленный Максимка, четырнадцатый рот в семье…

Пусть Спиридон укажет, что он, Максим, должен делать… Ведь он готов, если нужно, вырвать свое сердце и отдать его на то, чтобы всем на земле жилось хорошо, чтобы у бедного не отнимали его последнюю коровенку, чтобы таланты свободно развивались по своему призванию…

Он уверен, что Спиридон скажет ему, что для этого надо делать.

К вечеру зашел солдат и передал, что комиссар Спиридон Васильевич завтра обязательно заедет.

Всю ночь шла перестрелка. Медленно тянулся пустой длинный день, день ожидания…

— Да займись ты чем-нибудь, — не выдержала наконец Александра Михайловна.

К домику подъехала высокая бричка. Остановилась. К Михайловым вбежал красноармеец.

— За вами! К Спиридону Васильевичу! Плохо ему…

У солдата дрогнул голос и по-детски скривилась нижняя пухлая губа.

Спрашивать Максим Дормидонтович ничего не стал. Врач, встретив его, сказал:

— Вы духовное лицо, и учить вас, как держать себя с больным, я не стану. Комиссар тяжело ранен, — и, встретившись с беспокойным взглядом, тихо закончил:

— Спасти его не может даже чудо!

Спиридон лежал, закрыв глаза, на высоких подушках. Взволнованному Максиму Дормидонтовичу показалось, что он уже и не дышит, так бескровно было его лицо, покрытое незнакомой рыжей щетиной. Но вот прозрачные веки дрогнули, послышалось хриплое, прерывистое дыхание.

Собственная жизнь, благополучие, почет — все показалось Максиму непростительно нелепым и ненужным!

Спиридон задышал ровнее. Медленно, не открывая глаз, положил поверх одеяла руку, худую, жилистую, со знакомым шрамом возле большого пальца.