Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

Казалось, вот-вот он переступит порог оперного театра — и вдруг дверь внезапно захлопнулась: война!.. Феликс Антонович, окончательно укрепивший его уверенность в том, что он будет оперным певцом, теперь сам же, вместе с Мелентием, делает его дьяконом… Если это судьба, то как несправедлива и жестока она!

Ударил колокол. Максим остановил свой взгляд на массивных воротах монастыря. Волна протеста подкатила к сердцу. «Да ведь это же хуже могилы!» Сжались жесткие, сильные кулаки.

В воображении встало лицо учителя, — с дряблой кожей на щеках, с мешками под серыми небольшими глазами, — каким прекрасным оно казалось Максиму! Неугасимый огонь творческого вдохновения всегда освещал его!

Максим вышел из монастырских ворот. Его преследовала обида за неожиданное крушение недавних планов, в ушах все еще звучал вопрос архиерея: «А невеста есть?» Он машинально ответил: есть! Но кто она? Кому открыть раненую душу? Кому довериться?

Перед глазами вставало только одно лицо, с большими задумчивыми глазами. Саша! А если откажет? Нет! Не нужно сейчас ничего предрешать!

Максим решительно рассказал ей о событиях последних дней. Саша слушала не перебивая. Строгая складочка легла около ее рта.

— Ну вот, учитель пения и регент решили, что я не должен идти воевать, — закончил Максим рассказ, — и предложили стать диаконом…

Об этом особенно тяжело было говорить. Ведь еще так недавно он поведал ей свои мечты о будущем: окончив музыкальную школу, пойдет обязательно в артисты.

Саша понимала, что не он виноват в случившемся, а жизнь, бороться с которой они не в силах и потому должны принять ее такой, какая она есть. Ее молчание лучше всяких слов успокоило Максима.

Через неделю после венчания Михайловы выехали в Уфу, к месту службы нового дьякона.

В дороге, у окна быстро мчавшегося в неведомую даль поезда, Максиму отчетливо вспоминались и приобретали какую-то особенную ясность картины жизни, раньше казавшиеся ничем не примечательными.

Самое волнующее в этой поездке произошло на перроне Казанского вокзала. До отхода поезда оставались минуты. Вдруг от соседнего воинского эшелона оторвалась маленькая фигурка и, словно серый заяц, бросилась к ним. Из-под реденьких рыжих усов улыбались знакомые толстые губы, шапка свалилась, острым огурцом торчала по-солдатски остриженная голова. За спиной у солдата болталась большая, несоразмерная с его ростом винтовка.

— Калинкий!

— Он и есть! Он и есть! — в смятении повторял бывший звонарь.

— Зачем же ты на войну? — выкрикнул Мокий: он провожал Максима.

— Там надо решить, для чего живет человек, — загадочно ответил Калинкий, нахлобучивая солдатскую шапку на самые глаза.

Загудел паровоз, и Калинкий, махнув рукой, побежал к своему вагону. Воинский состав тронулся под крики и плач женщин. В вагонах запели, и долго еще слышалась невеселая солдатская песня.

— Война все перевернула… Калинкия на фронт бросила, меня в дьяконы определила, научила ничему не удивляться, — пробурчал Максим.

— Значит, ты теперь ничему не удивляешься, так? — с лукавством спросил Мокий. — А если я тебе скажу, что ухожу из попов?

— А что будешь делать?

— Что делать? — переспросил Мокий. — Дело всегда найдется. Вот, к примеру, у нас в доме дворник требуется, я и пойду!

Прежними озорными огоньками загорелись его глаза.

— Нет, Мокий, видно, тебя только могила исправит!

— Умирать я не собираюсь, потому как люблю жизнь — со всеми ее ушибами и болячками.

Загадал загадку и не отгадаешь! Из попов — в дворники! Может быть, пошутил? Нет, он достаточно хорошо знает своего друга, чтобы отличить шутку от правды. Максим почувствовал, что в жизни Мокия происходит какая-то большая ломка, и его охватило беспокойство за друга. Слишком много значил для него этот неугомонный человек!

В Уфу изредка приходили письма из Казани от Ошустовича, полные наставлений, советов. В одном из писем лежала записочка от Наденьки. В ней она коротко сообщала, что они с Мокнем уезжают на фронт: он по мобилизации, а она — добровольно, сестрой милосердия. Письмо разрезал штамп со словами «Проверено военной цензурой».

Максим в представлении Феликса Антоновича все еще оставался учеником музыкальной школы. И письма были как бы продолжением его уроков. Он писал: «Когда распеваешься, голос не форсируй, следи за дыханием, распределяй его равномерно, не перегружая на нижних нотах!» Учитель перечислял, какие романсы должны быть в репертуаре певца, указывал, какие арии нужно петь на русском языке, какие на итальянском.

Одно из писем принесло скорбную весть: Ошустович сообщал о смерти регента Мелентия.

«Еще накануне мы долго беседовали с ним и почти все о тебе. Мелентий взял с меня слово передать тебе его волю.

Вот она: «Учись и иди в оперу!» Не передать его слов я не мог, но позволь мне высказать и свое мнение. По-моему, это желание пока невыполнимо, сейчас это не реально. Но ты не опускай рук, я верю в тебя!..»

Смерть Мелентия для Максима была большой потерей. Хотя он не переписывался с регентом, он никогда не забывал его, и совет, переданный через Ошустовича, нашел в нем самый горячий отклик.

Разве он сам не мечтал о том же? Но учитель прав: рано еще об этом думать!

На этом переписка Максима с учителем оборвалась… Не до писем было!

Страна ломала старый строй. Недовольный народ, роптавший до сих пор потихоньку, заговорил полным голосом, по городам, селам, деревням — в самых глухих уголках необъятной России шли споры, собрания, демонстрации.

Революция!..

Свержение самодержавия Максим принял с большой радостью. О царе он еще с детства имел свое суждение. Сложилось оно из случайного разговора с дедом, а потом так и осталось на всю жизнь.

…Дед Михайла сидел на завалинке с Никифором, возле них притулился и Максимка.

— Куда же жаловаться-то, коли за долги покойного внука все опишут? — спрашивал дед, а Никифор отвечал:

— Некуда! До бога высоко, до царя далеко!

Максим запомнил этот разговор и как-то спросил деда:

— Почему дедушка Никифор говорил, что до царя дойти невозможно, где же он живет так далеко?

— Богатый да знатный к нему отселе за два дня доберется, а бедный и за всю жизнь не дойдет. А коли и дойдет, все равно ничего не добьется, потому что царь за богатых стоит, а не за бедных…

С той поры захлопнулось для царя сердце маленького сироты…

Временное правительство ни мира, ни хлеба, ни земли народу не дало. По-прежнему, как и при царском режиме, главенствовала буржуазия, на фронт гнали нескончаемые эшелоны солдат, улицы городов кишели калеками.

— Ждут Учредительного собрания! Что только учреждать будут? — говорил с горькой досадой Максиму церковный регент, у которого на фронте убили двоих сыновей.