Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

— В корень смотришь, — одобрил Шустин. — Ведь, не дай бог, война — не один русский человек повторит подвиг Сусанина! И не за себя он это сделает, а за Родину, за народ!.. Встань сюда, на пригорок, видишь большие дубы? Там, говорят, земляки похоронили Сусанина после того, как в лесу его отыскали… Может, это и неправда, только дубы эти нам все время напоминают о величии человека, перед лютой смертью сердцем не дрогнувшего. Погляди на них, видишь, какие могучие, несгибаемые!..

Максим Дормидонтович засмотрелся на дубы… Великаны!

— Вон там, на краю улицы, говорят, стояла изба Ивана Сусанина, — добавил кто-то.

«Все живое, все настоящее! — задумывается Михайлов. — Таким живым и настоящим должен быть и мой Сусанин». Из задумчивости артиста выводит голос Михаила Тимофеевича:

— У нас и песня есть о Сусанине, наш односельчанин Овсянников написал ее на слова поэта-декабриста Рылеева. — И Шустин нерешительно просит: — Вы бы, Максим Дормидонтович, спели ее…

— К сожалению, не знаю мотива. Спойте уж вы, Михаил Тимофеевич, а мы послушаем.

Старик выпрямился и негромко запел:

— Трудно одному, — оборвал он песню, — тут басы должны вступить, а я тенор… Давайте лучше мы ее хором споем!

На широких ступенях каменного здания школы разместился домнинский колхозный хор. В нем поют почти все колхозники. Здесь не только молодежь, но и пожилые женщины и мужчины. Поют слаженно, стройно, задушевно.

Михайлов благодарит земляков героя за прием, за рассказ, за песню, а потом, глядя вдаль, на темнеющие верхушки леса, запевает:

— Чуют правду!.. Ты, заря, скорее заблести… скорее возвести спасенья час для Руси…

Чтобы расширить репетиции, полней войти в жизнь своего героя и усвоить его привычки, Максим Дормидонтович продолжал «вживаться» в образ и по возвращении из театра домой: надевал старенький суконный армяк и валенки, колол дрова, топил печи. Ходил не спеша, опираясь на посох. Задумываясь, поглаживал воображаемую бороду. Да и лицо у него посуровело, и говорить он стал медленнее, будто он и не он вовсе, будто подменили его.

Работая дома, Максим Дормидонтович задумывался не только над внешним обликом Ивана Сусанина, он тщательно продумывал каждое его слово, осмысливал каждую фразу.

«Пришла беда, и он идет навстречу ей, на подвиг, который для него — дело совести и чести!..»

Максим Дормидонтович невольно сравнивал Сусанина с другими русскими характерами: Тарасом Бульбой, капитаном Тушиным… Залюбуешься такими!..

Руководители постановки в своей работе с исполнителями старались учесть индивидуальные черты каждого, ни над кем не довлела воля постановщика.

— Моему актерскому воображению Иван Сусанин представляется мужиком от земли, лишенным всяких черт благообразия, быть может, рыжим, с угловатыми движениями, со здоровым народным чувством недоверия к чужим людям, к неизведанным обстоятельствам, — делился своими представлениями об образе Сусанина А. С. Пирогов.

Другой исполнитель этой роли — М. О. Рейзен — начал свои поиски с обобщенных понятий: Сусанин — образец народной мудрости, не рассуждающей, не резонерствующей, а героической, действенной, самоотверженной. Иван Сусанин — классический образ народного героя. Он должен быть патетическим и трагическим.

Сценическая трактовка роли этими двумя выдающимися актерами была у каждого совершенно самостоятельна и самобытна. Рейзен исключительно импозантен, почти скульптурен. Он создавал точно отработанные, выразительные позы, монументальная пластика их дополнялась у него вокальным мастерством.

Образ Сусанина, созданный А. Пироговым, более ярок в своей драматичности. Его исполнению свойственна некоторая заостренность отдельных сценических положений, что соответствует темпераменту артиста. Что-то в позе А. Пирогова, в манере держаться всегда выделяло его среди окружающих и привлекало к нему внимание зрителей.

Максим Дормидонтович любовался обоими исполнителями, но в то же время ощущал в себе «своего» Сусанина.

Наученный горьким опытом первой репетиции Кончака на сцене, Михайлов хотел заранее «примериться» к ней и беспокоился, что больше одной — двух репетиций он не получит. Тут-то и надоумил его бутафор Андреич.

— А вы, Максим Дормидонтович, репетировали бы после спектакля, на свободной сцене! — подсказал он. — Вот разве только пианист? Да нет, я думаю, и он с удовольствием пойдет вам навстречу.

И, действительно, пианист согласился, и даже дежурный электроосветитель пообещал добавить немного освещения.

Из театра выходят последние зрители.

— Закрывай двери! — слышится команда.

Гаснут огни, театр погружается во мрак, только на сцене продолжается жизнь: слышится стук молотков, медленно поднимается вверх последняя декорация живописного русского терема. С ворохом боярских одежд пробегает запоздалая костюмерша.

Скоро и здесь все стихнет…

— Андреич! — неожиданно нарушает наступившую тишину мягкий бас.

— Здесь!

Две фигуры одновременно появляются в разных концах полутемной сцены. Неяркие дежурные лампы освещают похудевшее лицо Максима Дормидонтовича.

В кулисе, на высоком позолоченном «кресле Ивана Грозного», сложены армяк, деревенская шапка, посох.

— Все готово, начнем? — спрашивает бутафор.

— Сейчас переоденусь, — натягивая на себя армяк, негромко отвечает Михайлов.

Из «ямы» оркестра раздается голос концертмейстера:

— Добрый вечер, Максим Дормидонтович, с чего начнем сегодня?

Михайлов приветствует его и говорит:

— Уж вы извините, Исаак Никифорович, что так поздно вас беспокоим!..

Пианист уверяет, что он даже рад этому. Бутафор тем временем выкатывает из-за кулисы обрубок дерева и укрывает его брезентом…

— Попрошу вас, Исаак Никифорович, арию, если можно, начните чуть пораньше, с моих слов: «Путь мой прям…» А еще лучше — с начала картины.

С каждым новым тактом знакомой волнующей музыки Максим Дормидонтович уходил все дальше от реального, настоящего. Глаза его видят уже не пустой, погруженный во мрак зрительный зал, а лес, молчаливый и затаившийся. Заря разгорается в его вышине…

Когда в зале замерли звуки арии, Максим Дормидонтович долго еще стоял молча, опустив голову.

— Хорошо! — вместе со вздохом вырвалось у Андреича. — А на спектакле еще лучше будет!

— А знаешь, чего я боюсь, Андреич, — задумчиво проговорил артист. — Боюсь, что я вот сейчас нашел образ Сусанина, а на спектакле не смогу донести его до зрителя. Ты вот слушаешь и чувствуешь, а может быть, это тебя только одного и трогает, только тебя.

— Да как одного? — давая вдруг полный свет, кричит откуда-то сверху электроосветитель.