Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

Михайлов пристально смотрит вверх, прикрывая глаза ладонью.

— А, Паша! — приветливо говорит он и спрашивает: — Что это ты сегодня так поздно задержался?

— Да я уже совсем было домой собрался, а тут слышу ваш голос на сцене и… задержался.

— Да что мы, словно в лесу, перекликаемся, иди сюда!

На сцене появляется и пианист, он жмет Михайлову руку и, пожелав всем доброй ночи, поспешно удаляется ловить последний автобус.

На сцене остаются Максим Дормидонтович, Андреич и спустившийся с поднебесья электроосветитель.

— Ну, садитесь, — указывает Михайлов на покрытый брезентом обрубок дерева, — Андреич нам про Шаляпина расскажет…

— Не поздно ли, Максим Дормидонтович? — нерешительно спрашивает бутафор.

— Ничего! — говорит спокойно Михайлов и поудобнее усаживается на обрубке.

— Только, Максим Дормидонтович, уговор: вы сядете в кресло, — и Андреич подвигает, ему «кресло Ивана Грозного».

— И еще один уговор, Максим Дормидонтович, — с улыбкой продолжает Андреич. — О том, как Шаляпин репетировал и играл Сусанина, рассказывать вам больше не стану, уж больше нечего, да и Сусанин у вас совсем другой получается, свой, присущий вашему характеру.

— Не скажи, Андреич, из твоих рассказов я очень много полезного извлек! Основное то, что хоть опера и называлась тогда «Жизнь за царя», Шаляпин все же народ на первое место выдвигал, как бы говорил и действовал от лица всего народа, так что ли?

— Так, так! — горячо подтверждает Андреич.

— Линия эта по всей роли должна проходить, а отсюда слово Сусанина к сироте Ване, дочери Антониде, Сабинину, односельчанам должно быть по-особому согрето… Ну, теперь рассказывай что хочешь, всему будем рады!..

— Какой вы счастливый: Шаляпина слышали, — вздохнул Паша.

— Об этом спорить не стану! Я ведь его с каких пор помню! Еще когда он к нам в театр только поступил. Я тогда учеником был, а теперь уже пятнадцатую смену своему делу обучаю. А нынче, как раз с самого утра, все Федора Ивановича вспоминал. А почему? Зашел поутру к себе в мастерскую, где всякие у нас щиты да латы, одним словом, старинная амуниция, и что же, Максим Дормидонтович, вижу? Щит-то, Дон-Кихотский, с которым Федор Иванович играл, наш новый ученик взял да и наждаком отчистил, он и заблестел, как самовар! Я так за голову и схватился!

— А почему, Андреич?

— Да ведь он у Дон-Кихота-то разве новый был? — почти кричал в волнении бутафор. — Ведь он его своему Санче приказал невесть из какой дедовской рухляди вытащить! Так ведь на нем пятна должны быть, понимаете, пятна! От ржавчины, от сырости! Ведь их художники рисовали, пятна-то эти, а он возьми да их — наждаком! Щит этот не должен блестеть, это понимать надо! Верно я говорю, Максим Дормидонтович?

— Верно, Андреич, верно! Мастер ты у нас!

— Вот так же, бывало, и Федор Иванович мне скажет, — улыбнулся Андреич. — Ты, скажет, Андреич, мастер! А я, бывало, на него смотрю и только удивляюсь. Как начнет новую роль готовить, так весь переменится. Вот как Мельника в «Русалке» готовил, так я один раз даже испугался. Идет Федор Иванович коридором, а я гляжу: он это или не он? Руки вот так расставил, ноги в коленях согнул, глаза бегают. Я ему: «Здрасте, Федор Иванович!» А он мне как гаркнет: «Я ворон! Ворон я!» Так у меня даже, верите, по всей спине озноб.

А вот как Бориса готовил, ну, это тоже поглядеть надо! Идет, бывало, к себе гримироваться, еще со своим лицом и без парика, а не он, не он и только! Поднимет голову — царь! Руку опустит — царь! А вот когда Дон-Кихота готовил, тут все по-иному пошло.

Андреич по мере своего рассказа все более оживлялся. Теперь его уже нельзя было удержать, он должен высказать все, что видел и что сохранилось в памяти.

— Зайдет, бывало, Федор Иванович в мастерскую к нам поглядеть, как Дон-Кихотский шлем по рисунку художника делают, станет перед зеркалом, глянет на себя и скажет:

— Нет, Андреич, не похож я на Дон-Кихота и похожим быть не могу.

— Что же, говорю, теперь делать-то, Федор Иванович?

— Как так, скажет, что делать? Ясно, что? Худеть надо! — Взял да уехал на Кавказ. А вернулся, узнать нельзя, похудел так, что кости торчат. «Ну, Андреич, гляди, где у меня жир? Нигде нету? Вот теперь я могу Дон-Кихота петь! Теперь, говорит, Андреич, посмотри, чтобы мне там у вас хорошенько шлем сделали».

Зайдешь, бывало, к нему в уборную, сидит перед зеркалом и гримируется, наложит кисточкой или растушевкой грим на лицо и сотрет, наложит и опять сотрет, а кругом книги разложит, портреты развесит и на все это глядит. «Вот, Андреич, не получается никак у меня складочка около губ. Дон-Кихоту не весело жилось, у него была обо всех печаль, а эта складочка у меня выходит так, словно он усмехается. Никуда не годится!»

Ну, и сделал, наконец, себе лицо, узнать нельзя! И жалко было на это лицо глядеть! А как пел! А как умирал этот Дон-Кихот! Две жизни проживешь, но этого не забудешь. Да-с, это был артист!..

Все помолчали.

Михайлов посмотрел на часы.

— Батюшки! Уже третий час! Вот уж нас пожарные ругают! До каких пор свет на сцене и занавес металлический из-за нас не опущен! Но что ж поделаешь? За Сусанина на все готов!

Упорству Максима Дормидонтовича, с которым он работал над ролью, завидовали многие артисты. А главный дирижер Самуил Абрамович Самосуд как-то после репетиции говорил режиссеру-постановщику Б. А. Мордвинову, что в Михайлове ему нравится присущая, пожалуй, только ему одному из больших актеров черта: он не отказывается ни от каких новшеств, возникающих по ходу действия предложений, не спорит, как другие, а сейчас же проверяет это новое на себе и делает это очень искренне, верно.

Мордвинов вполне разделял оценку, которую дал Михайлову дирижер и, в свою очередь, отметил другую его черту: все новое Михайлов преломляет в себе, отказываясь от подражания, в то время как басы, да и баритоны тоже, очень любят подражать Шаляпину, забывая при этом о своей индивидуальности.

Партия Сусанина по множеству технических трудностей требует от певца безупречного владения голосом и в то же время исключительной вокальной выразительности. В этой партии певец должен сочетать мастерство виртуоза-вокалиста с простотой, искренностью и теплотой народного певца.

Такую сложную задачу трудно решить сразу.

В начале работы над Сусаниным Максиму Дормидонтовичу казалось, что пиано не подходит для этой партии, что его голос должен звучать возможно полнее, но выслушав советы и критику дирижера и более опытных певцов, он многое передумал и сделал необходимые выводы.

Самосуд с удовлетворением замечал, что от репетиции к репетиции у артиста улучшалась вокальная сторона исполнения. В тех местах, где певец обычно форсировал звук, появилось нежное пиано, несравнимо более точными стали интонации. От этого и образ Сусанина становился выразительней, искренней и глубже.