Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

В театр Михайлов пришел задолго до спектакля. На афише стояло: «О спектакле будет объявлено особо», но в самом деле давали «Ивана Сусанина». У режиссуры было много споров о финале оперы. Ждали начальство, которое должно было решить: что можно, чего нельзя? Только уж, конечно, не на этот утренний спектакль…

Войдя в свою артистическую уборную, Максим Дормидонтович увидел развешанную по стенам одежду: рубаху, армяк… Взглянул на лежавшие в углу валенки, на спинке стула висел широкий деревенский пояс. Как все это дорого его сердцу!

В дверях стоял Александр Иванович с ящиком грима. Он появился в уборной сияющий, торжественно поздравил, пожелал, чтобы за этим началом последовали десятые, сотые, двухсотые спектакли!

Максим Дормидонтович пересел с кушетки к освещенному трельяжу. Гример не спеша начал подклеивать бороду. Он приладил ее на место, потом, придерживая одной рукой, другой стал накладывать легкий слой лака, аккуратно и вместе с тем крепко прижимая бороду к лицу артиста. Так же приклеил и усы. Лицо сразу изменилось.

— Сегодня и грим особенно хорошо ложится, это к удаче, — пятясь к двери и глядя прищуренными глазами в зеркало, решительно заявил великий мастер своего дела.

Артист тоже чувствовал, что им удались характерные сусанинские черточки: углубились глаза, очертание рта стало строже и брови немножечко сжаты, словно всегда в думе…

За дверью послышался голос Мордвинова:

— К вам, Максим Дормидонтович, можно? Я не один, — предупредил он, уже входя в комнату, пропуская вперед заведующего труппой.

«Это неспроста», — сразу решил Максим Дормидонтович и тут же встретился с беспокойным взглядом Александра Ивановича.

— Я больше вам не нужен? — спросил тот, опуская глаза, и, получив утвердительный ответ, быстро сложил краски, направился к двери. После его ухода наступила пауза.

Заведующий труппой присел в кресло, режиссер прислонился спиной к косяку, сложил на груди руки, потом, как бы гонимый переполнявшими его чувствами, ринулся к стоявшему у туалетного стола Максиму Дормидонтовичу и, обняв его за плечи, заговорил:

— Вы, конечно, знаете, как мы все любим вас и ценим…

«Начал объяснениями в любви, чем-то кончит?» — почти машинально подумал Максим Дормидонтович.

Режиссер спросил, не хочет ли Михайлов спеть Варлаама, и вдруг, как бы о чем-то вспомнив, замолчал.

«Сейчас, наверно, скажет что-нибудь неприятное?» — Максим Дормидонтович приготовился.

— Вы не рассердитесь на нас, если для пользы дела, для пользы театра, вам придется сегодня роль Сусанина передать исполнителю первого состава?..

И режиссер принялся доказывать так, как будто Максим Дормидонтович спорил с ним, что он нисколько не хуже исполнителей первых двух составов, но он еще недостаточно опытен, а сегодня хотелось бы во всем быть уверенным…

Обида была настолько велика, что Максим Дормидонтович не сразу даже осознал происшедшее. Режиссер кашлянул, оцепенение Максима Дормидонтовича прошло, но тут же сменилось другим ощущением: как будто бы режиссер каждым своим словом бил его но щекам. Овладев собой, Михайлов заговорил:

— Конечно, если вы ожидаете на спектакль начальство из Комитета и от него зависит судьба спектакля, то играть роль Сусанина должен лучший!

Он сказал это так спокойно, что сам удивился.

— Не лучший, а более опытный, — облегченно вздохнув, поправил режиссер.

— Вы на нас не сердитесь, Максим Дормидонтович, — вступил в разговор заведующий труппой. — Мы и сами понимаем, что не совсем хорошо получается, да ведь это же для пользы дела!

Дальше говорить было уже не о чем. Еще раз заверив Михайлова в любви, администрация удалилась. По радио послышалось, как настраивается оркестр. Максим Дормидонтович сидел возле зеркала, опустив голову, а рука медленно гладила седую бороду.

В дверь просунулась голова Александра Ивановича. Войдя, он засуетился возле стола, а Максим Дормидонтович принялся с необыкновенной поспешностью разгримировываться. Из репродуктора раздались знакомые звуки увертюры.

Молча сняли парик, принялись отклеивать бороду, усы.

— Эта бородка из всех других лучше подходит, на ней, думаю, и остановимся для следующего раза, — как будто ничего не произошло, заговорил гример.

— К черту! Никаких следующих разов! — Максим Дормидонтович рванул бороду и с силой швырнул ее в сторону. — Конец! Конец! И не утешай меня, не надо! Знаю, что тебе сейчас за меня больно.

Михайлов быстро сбросил театральный костюм, оделся, накинул на плечи пальто, отшвырнул ногой попавшиеся на дороге валенки, направился к выходу. Лицо стягивал грим. От наспех оторванной бороды горели щеки, но он чувствовал лишь другую боль, ему казалось, что от нее разорвется сердце.

Подняв воротник пальто и спрятав голову в плечи, он быстро прошел коридор, спустился по лестнице, вышел на улицу. Машина стояла у подъезда. Он долго не мог отыскать ключ, не мог открыть дверцу, руки были чужие и непослушные.

В машине ему стало немного легче, здесь он был один. Дал газ, машина рванулась. Так быстро он никогда не ездил. А сейчас вот летит, как истый шофер-лихач, куда девалась обычная осторожность.

Ж-ж-ж-ж-и! — взвизгнули тормоза. Но было уже поздно: красный свет позади. Свисток…

— Ваши документы!

Милиционер с удивлением смотрит на лицо в красно-бурых пятнах, с предвзятым мнением открывает документ и читает: «Максим Дормидонтович Михайлов»… Он снова вглядывается в водителя и почти кричит:

— Это вы вчера Кончака пели?

Услышав в ответ какое-то неопределенное мычание, отдает обратно документы и отечески наставительно говорит:

— А вы своей жизнью не дорожите!..

Вот и знакомые ворота. Долго не открывали.

Не ждут! Да и где ждать, думают, в спектакле пою!

Но Александра Михайловна совсем не удивилась его раннему возвращению. На столе была расставлена чайная посуда.

«Ждала! Значит, знает», — решил Максим Дормидонтович и, чтобы о чем-то заговорить, спросил:

— Игорь дома?

— В кино ушел, а Валечка спит.

Александра Михайловна посмотрела на мужа долгим взглядом и замолчала.

— А чашек почему так много приготовлено? — заметил Максим Дормидонтович.

— Да, я забыла тебе сказать, Александр Иванович Алексеев хотел зайти к нам…

— Зайти? Из Москвы в Кунцево?

— Он где-то тут поблизости находится. С ним еще этот, ну, баритон, такой пожилой, симпатичный, парторг ваш!

«Утешать идут, уговаривать!» — настороженно подумал Максим Дормидонтович.

Александра Михайловна вышла, тихонько притворив за собою дверь.

Из передней послышались голоса гостей. Алексеев интересовался здоровьем хозяйки, детей, другой гость откашливался баритончиком, как многие артисты, одновременно пробуя голос: м-м-кхэ, мкхэ-э!