Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

— Ну, показывай, что ты еще придумал!

— Это не я придумал, а ты посоветовал, натолкнул, — напомнил Максим Дормидонтович.

— А! Насчет пиано? — припомнил Алексеев. — Ну, показывай скорее, а то через десять минут должны закрыть занавес.

Через несколько минут Алексеев говорил:

— Да, Максим, удача пришла к тебе не случайно! Я вижу, что ты сосредоточил все свои силы на устранение пусть даже маленьких недостатков. Ведь я-то знаю, как трудно тебе менять манеру исполнения, сдерживать лавину звука, и я уверен, что партию эту ты доведешь до совершенства! Спой еще кусочек прощания с детьми!

Но петь не пришлось. Нужно было закрывать занавес, готовить сцену к вечернему спектаклю.

— И так уже тревожить вас не хотел и сорок минут просрочил, — сознался инспектор сцены.

— Как же мне вас всех благодарить? — спросил Михайлов.

— А никак, — за всех ответил Алексеев. — Споешь спектакль на отлично, вот и будет нам благодарность!

В день спектакля, проснувшись рано, Максим Дормидонтович задал себе вопрос: «Волнуешься?» И все существо ответило: «Нет!» Но это только пока, посмотрим, что будет к вечеру.

Из столовой доносились тихие голоса.

— Говорят, начальство-то на спектакле так и не появилось, — поймал Максим Дормидонтович конец фразы и закрыл глаза.

«Сегодня уж не смогут сказать: «Раздевайся!» Спектакль афишный», — без всякой обиды подумал он и тут же стал мысленно проверять трудные места арии, тихонько попробовал голос.

Мороз за ночь окреп, потрескивал стеклами. Максим Дормидонтович встал с постели, открыл никогда не заклеиваемое в его комнате окно и сказал:

— Пожалуйте!

— Что ты делаешь? — закричала Александра Михайловна, когда клубы морозного воздуха ворвались через полуоткрытую дверь в столовую. — Вот всегда так, квартиру настудишь, а сам на репетицию уйдешь! — Александра Михайловна безнадежно махнула рукой и прикрыла дверь. — Загорай уж один!

Скоро к чайному столу явился и сам хозяин. В самовар подбросили угольков, и тот зашумел сначала неохотно, потом веселее. Александра Михайловна занялась хозяйством, но это ей сегодня плохо удавалось. Каждую минуту звонил телефон, и она отвечала:

— Да, да, поет! Спасибо, передам.

Потом, заглянув в столовую, сообщала:

— Звонили из военной академии, просили пожелать удачи. Велели кланяться.

Звонили школьники, студенты, а потом Александра Михайловна уже и не спрашивала, кто звонит, только говорила:

— Спасибо! Спасибо! Передам!

Нет, он не один выйдет сегодня на сцену. С ним будет множество сердечных советских людей.

— Звонил Петр Мартынович, — с особенной торжественностью сообщила Александра Михайловна и пояснила: — Этот старичок, мастер с завода!

— Да что ты мне напоминаешь, как будто я не знаю, кто такой Петр Мартынович! — вспылил Максим Дормидонтович.

В передней раздался звонок, тихий, робкий. Это пришел Коля — «Шахтерик».

«Шахтерика», как называл его Андреич, Михайлов повстречал прошлым летом в Донбассе, где давал несколько концертов.

После концерта он послушал Колю:

— Что же, голос хороший! — сказав певец и посоветовал молодому человеку поехать в Москву, в консерваторию. Коля так и поступил. Его приняли, и у Максима Дормидонтовича прибавилось забот.

В столовой Коля появился в сопровождении Александры Михайловны, огромный, стеснительный, по-юношески свежий и краснощекий. Поздоровавшись, вернее, безмолвно сдавив своей железной пятерней руку артиста, он отказался даже присесть.

— Вот, пришел, Максим Дормидонтович, сказать вам… вы уж не волнуйтесь… мы сегодня на пятом ярусе будем, если что, так… — Коля замялся, не находя подходящего слова, а Максим Дормидонтович засмеялся:

— Так подтянем что ли?

— Нет, я не то хотел сказать…

— Коля, Коля, разве дело в том, что ты хотел сказать, дело в том, что ты пришел ко мне… А теперь давай пить чай, заодно расскажешь, как твои успехи.

Но Коля, отказавшись от чая, признался, что приехал сюда между уроками, как он выразился, в часовую форточку.

Максим Дормидонтович вышел проводить его в переднюю, и там, позабыв про «форточку», Коля что-то оживленно стал рассказывать, потом оттуда донеслись отдельные ноты, взятые то голосом Коли, то голосом Максима Дормидонтовича.

— Летучка, урок на ходу, — решила Александра Михайловна.

Но вот хлопнула дверь, и Максим Дормидонтович возвратился:

— Каков голосок, слыхала? — спросил он, поглядывая на жену. — Способный парень, чересчур только увлекающийся, подай ему сразу все: все арии, все романсы и даже те, которые еще не написаны!

Максим Дормидонтович взглянул на часы и ахнул:

— Обедать да ехать!

Он и обедал наспех, все ходил из комнаты в комнату. И все же раньше срока сел в машину. Всю дорогу молчал, сосредоточенный и строгий.

Не спеша поднялся в свою артистическую уборную, снял шубу, сел к туалетному столику. Перед ним разложен заботливой рукой грим, тут же на туалете парик, на вешалке рубаха, армяк, войлочная шляпа.

Немного посидев, встал, потушил свет и открыл окно. В комнату ворвалась стужа.

Вот сейчас Александр Иванович обязательно заглянет, поежится и скажет: «Я сейчас вернусь, только пальто одену».

И, действительно, дверь открылась, и раздался его голос:

— По стуже чувствую, что вы, Максим Дормидонтович, уже прибыли.

Александр Иванович держал в руках знакомый ящик с гримом и длинную седую бороду. Михайлов с его помощью начал гримироваться, обсуждая каждую морщинку на бородатом крестьянском лице.

Из репродуктора, включенного во внутреннюю радиосеть театра, послышалось:

— Максим Дормидонтович, вы у себя? Желаем вам удачи!

— Это рабочие сцены, — зафиксировал гример.

Потом таким же образом пожелали удачи электроосветители, артисты миманса и хора.

В комнату, заглянул режиссер. Он окинул Михайлова взглядом и молча пожал ему руку. Зашли Ваня — Златогорова, Сабинин — Ханаев и дочь Антонида — Барсова. Все по русскому обычаю расцеловали Максима Дормидонтовича и пожелали «ни пуха ни пера!»

Последним заглянул дирижер С. А. Самосуд и также высказал свои напутственные пожелания.

Необыкновенной простотой веяло от всей фигуры Михайлова с первого момента его появления на сцене. Простотой и сердечностью были согреты отношения Сусанина с родными, с односельчанами. Трудные, тяжелые мысли о положении Отчизны («Нивы затоптаны, села разгромлены, Русь в слезах…») Михайлов-Сусанин передавал без всякой аффектации, убедительно и правдиво раскрывая стремление героя помочь Родине. Это придавало Сусанину строгую собранность. О его глубоком чувстве к дочери слушатель догадывался скорее по отношению к нему Антониды, а не наоборот.