Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

В столовой, расцеловавшись с хозяином, сразу же запросили чаю, конечно, тепленького: горячего артисты не пьют.

— Все-то вы молодеете, — искренне залюбовалась Александра Михайловна, глядя на Алексеева.

— Тенор! А они, как вам известно, не имеют права стареть, — проговорил он с напускной серьезностью, прихлебывая из блюдечка чай. — Ромео сколько лет? Ну-ка, отвечай, Максим! А Ленскому! А графу Альмавива? От силы по двадцать! Как ты думаешь, Максим?

— А я откуда знаю, — буркнул тот.

— Вот чертям-баритонам можно не изнурять себя голодом и другими воздержаниями, их амплуа — мужчины среднего возраста: Грязной, Шакловитый… Глядишь, бородка-то отвисшие щеки и прикроет, и второй подбородочек тоже, — поглядывая на обозначившийся второй подбородок Цветкова, продолжал развлекать Александру Михайловну никогда не унывающий тенор.

— Что ты не разговариваешь? Чего сопишь-то? — неожиданно обрушился он на Максима Дормидонтовича. — Ведь вчера Кончака так спел, что должен ходить, как после крупного выигрыша! А сегодня — это пустое! Не знаешь разве наших перестраховщиков? Боялись, что растеряешься. Рейзен опытнее! Да, пожалуй, и я на их месте поступил бы так же! А знаешь, начальство-то на спектакль и не явилось! — переворачивая по-деревенски чашку дном кверху, сообщил Алексеев.

— Ну и что же? Мне что за дело, были там или не были? — проворчал оскорбленный Сусанин. — Больше на этот спектакль пусть меня не назначают, не буду я его петь!

— Это неправильно, Максим Дормидонтович, — заговорил Цветков. — Вы должны его спеть, да так спеть, чтобы стать наипервейшим составом, ведь эта партия словно для вас Глинкой написана.

— Уговаривать мы не будем, — прервал его Алексеев. — А посмотрим, любит ли он театр, искусство и… своего Ивана?

В столовую вошел Игорь. Гости отвлеклись, потащили его к роялю, стали просить что-нибудь спеть, но он смущенно упирался:

— Да я ничего не умею. Да я только иногда папины любимые песни пою, когда никто не слышит…

Максим Дормидонтович продолжал сидеть за столом, сосредоточенно помешивая ложечкой чай. Но по его потеплевшему взгляду Александра Михайловна видела, что он уже отошел.

— А знаешь, Максим, — неожиданно обратился к нему Алексеев. — В фразочке прощания с детьми я бы больше пиано дал, сдержал бы звучище!

— Где это?

— Да вот на этой фразочке, — и Алексеев пропел ее тенорком, получилось проникновенно.

Максим Дормидонтович подошел к роялю и повторил ее своим голосом, тоже на пиано.

— Ну, что скажешь? — откидывая голову и победоносно глядя на него, спросил театральный дипломат. — А вот тут еще, в этом месте, в сцене в лесу, тоже хочется побольше пиано, хотя и понимаю, что трудно на такой большой экспрессии голос удержать, а верю, что ты сможешь, постараться только.

Новыми нюансами увлеклись все три артиста. За окнами вспыхнули электрические фонари.

За полчаса до начала репетиций в репертуарной части Большого театра «пожар».

— Владимир Михайлович не может прийти на спевку, заболел, — докладывает курьер.

— Как же это? — хватается за голову инспектор.

— Алексею Петровичу звонил, тоже не может! Синельникова дома нет.

— Что же делать? Нам что ли с тобой Грязного петь, коли они не могут?

А через несколько минут снова «пожар», уже посерьезней: срывается репетиция «Сусанина». Рейзен заболел, а Пирогов накануне спектакль пел — трогать нельзя.

— Ах, сегодня меня совсем погубить решили, — опускаясь в просиженное кресло, снова хватается за голову инспектор.

— Да уж всем сегодня, видно, гибель! Вон уже и Валерия Владимировна пришла, — увидав промелькнувшую мимо репертуарной части Барсову, безрадостно сообщает курьер. — И Ваня здесь, и Сабинин, а Сусанина нету…

— Звони Михайлову!

— Это после вчерашнего-то? Ни за что! Можете меня из театра выгнать, а просить его не посмею! — курьер плотно, как бы намертво сжимает губы.

— После вчерашнего, после вчерашнего! Вот декадная афиша, видишь? В субботу значится: «О спектакле будет объявлено особо», а во вторник, в конце декады, стоит: «Иван Сусанин — Михайлов М. Д.», видишь? Чего же ему обижаться?

Но курьер продолжает оставаться немым. Тогда инспектор сам снимает трубку телефона, зачем-то кричит в нее «алло, алло!», потом срывающимся пальцем набирает номер. Когда в трубке послышался ответный гудок и знакомый голос пробасил: «Я слушаю», он вскочил с места и, расплываясь в улыбке, заговорил:

— Максим Дормидонтович? Максим Дормидонтович! Здрасте, голубчик!.. Как вы себя чувствуете?

Он долго ждет ответа, потом, крепко прикрыв щитком ладони рупор телефонной трубки, радостно шипит:

— Здоров и чувствует себя хорошо!

Дальше инспектор очень четко объясняет, что срочно требуется переделка третьего акта «Сусанина».

— Уж, пожалуйста, извините, что так поздно сообщаем! — инспектор некоторое время молча держит около уха трубку и, наконец, радостно кричит:

— Спасибо! Ждем!.. Вот это актер, вот это человек! Ради искусства все обиды прощает!

Инспектор вынул платок и приложил его ко лбу, потом взглянул с укоризной на курьера и торжествующе Произнес:

— А ты сомневался!

Всю дорогу от Кунцева до Москвы Максим Дормидонтович был погружен в беспокойные мысли.

«Ну, откажусь от репетиций, от спектакля, предположим, сотрется нанесенная обида, многие скажут: «Молодец, Михайлов, не дал наступить себе на ногу». Но ведь обидели-то разве те люди, для которых отдаешь себя, свои старания, испытываешь волнения, тревоги?! Но что же тогда делать? Репетировать! И упорным трудом, как говорил вчера Цветков, достичь того, чтобы ни у кого не вызывать сомнений!» Он найдет в себе мужество не подать даже вида, что обижен!

Первым встретился в театре Алексеев.

— Ты, Максим, на репетицию?

— Да, в «Сусанине» третий акт хотят переделывать, вот вызвали.

— Молодец! Узнаю тебя!

Хотя репетиция уже началась, но приходу Михайлова все очень обрадовались.

— Читали афишу? — сразу же спросил режиссер. — Ну, после репетиции прочтете, во вторник Сусанина поете и… — режиссер сделал паузу.

— Ну, что же, я готов!

Во взгляде режиссера мелькнуло удивление, потом восхищение. Репетиция возобновилась.

Недаром Стасов утверждал, что «Иван Сусанин» — произведение, равное девятой симфонии Бетховена. Максим Дормидонтович помнил, какое ошеломляющее впечатление опера произвела на него, когда он впервые услышал ее в Казани. И теперь он так же находится во власти музыки Глинки.

В оставшиеся до спектакля дни он с жаром работал над любимым образом, дорабатывал отдельные музыкальные фразы, большое внимание уделял работе над пиано. И опять для проверки привлекался Алексеев.