Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Теперь же я такая крупная, что не могу найти себе вещи по размеру, и моя свекровь хочет, чтобы я носила свободные платья, но я думаю: «То, что я беременна, не значит, что я должна выглядеть уродливо». У меня случаются мигрени, и больше я не могу подолгу носить парик. Более того, я начала отращивать волосы, потому что в микву мне сейчас ходить не нужно, и никто меня не проверяет. Они все еще короткие, сантиметров, может, пять длиной.

В Нью-Йорке после очередного осмотра у врача я захожу в салон красоты. Я снимаю парик и спрашиваю у мастера, может ли она что-то сделать с моими волосами — например, осветлить несколько прядей или симпатично подстричь.

— О боже, у вас девственные волосы! — восклицает она. У нее красное мелирование и волосы зализаны назад, как у парней.

— В каком смысле? — со смехом спрашиваю я.

— В том смысле, что ваши волосы никогда не красили и не стригли каким-то определенным образом, поэтому они как чистый лист.

Она не упоминает мой парик, но позже, во время стрижки, рассказывает, что в салон ходит много онкобольных, которые заново отращивают волосы, и что у нее большой опыт с такими короткими волосами, и мне не стоит переживать.

В концу дня у меня на голове красуется рыжеватая стрижка «пикси» с чуть осветленными на концах прядями. Мой вид сильно изменился, и Зейде назвал бы его распутным, но мне нравится, как я выгляжу.

Эли вроде бы перемен в моем виде не замечает, но позже спрашивает, собираюсь ли я снова брить голову, потому что, говорит он, кончики волос торчат из-под тюрбана, и люди заметят, и он не хочет, чтобы обо мне — о нас распускали слухи.

— И кто же будет распускать эти слухи? — интересуюсь я.

И хотя он отмахивается от вопроса, я знаю, что он имеет в виду свою сестру. Нам постоянно рассказывают о том, как она распространяет о нас оскорбительные сплетни, но мы ничего ей не говорим, отчасти потому что жалеем ее. Я знаю, что она занимается этим из зависти, правда, не совсем понимаю, чему в нашей жизни можно завидовать. Шпринца забеременела сразу после свадьбы и уже родила толстенького мальчика по имени Мендель, которого назвали в честь дедушки Эли.

— Как назовем ребенка? — спрашиваю я Эли. — Знаешь, имя для первого обычно выбирает жена, но можем назвать его только в честь кого-то из умерших родственников [216] Называть детей в честь умерших родственников — еврейская традиция, соблюдаемая повсеместно. , так что выбор не слишком велик. Давай выберем какое-нибудь милое и не слишком серьезное имя. Такое, которое дети не поднимут на смех.

Изучив семейное древо, я останавливаюсь на имени двоюродного дедушки, брата Зейде. Его звали Ицхак Беньямин, и все говорят, что он был очень умным и дружелюбным. С иврита имя переводится буквально как «тот, кто приносит смех, сын, правая рука». Для ласковых прозвищ у него тоже много вариантов: Ици, Бинни, Юми — все прекрасно подходят для детского лепета.

Когда на УЗИ сказали, что у нас будет мальчик, Эли рыдал. Он держал меня за руку и говорил, что всегда мечтал о сыне, что даст ему все то, чего так и не получил от отца. Отец Эли — самый хладнокровный и отстраненный человек из всех, кого я встречала, и я рада, что Эли хочет быть другим, но не уверена, что он вполне понимает, насколько на самом деле похож на своих родных, что подсознательно копирует поведение отца. Он обещает мне, что будет лучшим отцом на свете, и в этот момент я ему верю, потому что плачет он искренне.

Я любуюсь снимком, который распечатывает для нас медсестра, — крошечным младенческим кулачком возле ротика, большим пальчиком, который касается губ. Невозможно поверить, что нечто, настолько похожее на человека, растет в моем невинном животе.

У меня на животе появляются мелкие красные отметины. Они выглядят как маленькие прожилки. Это растяжки, но они не похожи на обычные вертикальные, которые расходятся по бокам. Мои выглядят так, словно внутри кожи лопнули сотни маленьких резинок.

Когда младенец потихоньку толкается, я ложусь на диван и задираю свитер, чтобы общаться с этими вырастающими на моем животе бугорками, нажимая на маленькие холмики, которые возникают то тут, то там. А еще гадаю, что именно — его локоток, пяточка или, может, крошечная голова давит на мой живот изнутри?

Иногда на меня находит, и я забираюсь в кровать и плачу, и, когда Эли спрашивает меня, что случилось, я говорю, что это из-за того, что соседи слишком громко играют на пианино и я не могу уснуть, или оттого, что у нас нет ванны и я скучаю по возможности поваляться в воде. Эли говорит, что брат рассказывал ему, что беременные часто плачут и что не стоит переживать, поскольку мне, судя по всему, далеко не так плохо, как его сестре Шпринце, которая все девять месяцев рыдала каждый день. Впрочем, не уверена, что он не выдумал это, просто чтобы поднять мне настроение.

Хасидам запрещено мастурбировать, постоянно твердит мне Эли. В соответствии с этим законом, объясняет он мне, я обязана ублажать его, чтобы в нем не копилось сексуальное напряжение. Отказывая ему, я вынуждаю его грешить и потому несу на себе бремя его неправедных деяний.

Когда Эли охватывает страсть — что в последнее время не редкость, — он ластится ко мне так же, как какая-нибудь собака, атакующая ножку мебели: настойчиво трется об мое тело, словно я деревяшка, в которую можно приятно потыкаться. Я не способна объяснить ему, почему во время этих его неуклюжих попыток напрягаюсь, словно тугая гитарная струна, ведь он просто не понимает, с чего бы мне отказывать ему в этом удовольствии. Но эти его наскоки страшат меня больше, чем реальные попытки проникновения; в моменты, когда я оцепенело съеживаюсь под его елозящим по мне телом, чувство собственного достоинства и самоуважение покидают меня.

Чем более заметной становится беременность, тем больше у меня отговорок от занятий сексом. Даже Эли боится навредить младенцу. У него есть дикая идея, что ребенок сможет увидеть его изнутри, и, хотя я знаю, что полный бред, я не рассказываю ему о том, что читала в книгах про беременность; напротив, я поддерживаю в нем эту мысль — ради желанной передышки.

При этом я знаю, что лучший способ добиться чего-то от Эли — это пойти у него на поводу. Секс немного смягчает его, делает более уступчивым, и мне больше нравится, когда он довольно улыбается мне после соития, чем когда сверлит меня презрительным взглядом при каждой моей осечке. Отказы делают его придирчивее.

Как только все заканчивается, Эли одевается и уходит. Всегда. Стоит ему утолить свое желание, он будто тут же забывает, зачем вообще забрался в постель, и выбегает из дома, словно опаздывает на важное собрание. Такой контраст между его ярыми притязаниями и молниеносным исчезновением обескураживает. Мне кажется, что от меня ему нужно лишь физическое удовлетворение, и, едва достигнув его, он тут же исчезает. Я ненавижу его за то, что чувствую себя униженной, но, когда я говорю ему об этом, он высмеивает меня. Не болтай глупости, говорит он. Что я должен делать, тусоваться с тобой? Раз мы закончили, значит, я могу пойти повидаться с друзьями в шуле. Или ты знаешь, чем мне лучше заняться? — спрашивает он. Пожалуйста, поведай. Если нет, то не вынуждай меня чувствовать себя виноватым всякий раз, когда я заношу ногу над порогом.