Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Но знакомство с московским студентом перечеркнуло прежние планы: Лея вышла замуж за Цви Прейгерзона и уехала с ним в Москву. А драгоценный сертификат достался ее брату Грише.

Мое первое воспоминание об отце связано с закрытой дверью в его рабочую комнату. Когда папа дома, он всегда работает, а мама постоянно напоминает:

— Не шумите, не мешайте папе!

Следующее яркое воспоминание: мне пять или шесть лет, и отец спрашивает:

— Кто был на елке у соседей?

— Я, Ася, Юра и Инна!

— Нельзя так говорить, — отвечает он. — «Я» всегда должно стоять в конце. Надо сказать: Ася, Юра, Инна и я.

Это был важный урок, я запомнила его на всю жизнь. Помню еще, как отец разрезал яблоко на две половинки и предложил выбрать одну. Конечно, я беру ту, что побольше, — пусть другая достанется сестре Асе!

— Так нельзя! — останавливает меня отец. — Себе надо брать ту, что поменьше!

Так оно и поныне: всякий раз я испытываю чувство неловкости, если мне попадается что-то лучшее, большее.

Как-то я похвасталась, что написала стихотворение

— Ну, давай, прочти!

Я радостно прочла вслух свое гениальное творение про елочку, Деда Мороза и пионеров-октябрят.

— Да-а, — протянул отец, — нет у тебя писательского таланта… жаль!

Потом я нарисовала лошадь.

— Дай-ка взглянуть, — сказал папа.

Я протянула ему свой альбом с новым рисунком. Он посмотрел и перевернул страницу — следующая была чистая.

— Это самая лучшая страница в твоем альбоме!

Так были последовательно забракованы две мои возможные карьеры — поэтическая и рисовальная. Обидно…

Тогда займемся музыкой! — решили родители.

Отец был необыкновенно музыкален: во время учебы в Одесской консерватории ему предрекали славное музыкальное будущее. Словом, как и в большинстве еврейских семей, была приглашена для девочек преподавательница музыки. Расскажу связанную с этим печальную историю.

В Москве, на улице Погодинской, дом 2/3, где прошло наше с сестрой Асей детство, возле дома был большой двор. Там мы обычно гуляли с подружками. Однажды, зимой 1938 года (мне недавно исполнилось семь лет), мы играли во дворе с Надей Лавровой, с которой я потом училась в одной школе. Она, как мне помнится, была на год младше меня. В этот день выпало много снега, и мы делали снежную бабу. Москвичи, наверно, помнят, что без такой бабы редко обходился московский двор. Скатали три снежных кома: на один — большой, в два охвата — поставили ком поменьше, а затем еще меньше. В верхнюю часть вставили вместо носа обломок ветки (иногда вставляли морковку) — и баба готова.

В это время во двор вошел отец Нади.

— Разве это баба? — сказал он.

Надин отец поднял валявшуюся рядом деревянную щепку, сделал, казалось, всего два-три движения, и — о, чудо! — наша баба превратилась в симпатичную девочку в шапке, с челкой, небольшим носиком и милой улыбкой. Более того, эта девочка была удивительно похожа на Надю.

Хорошо помню впечатление, которое произвел на меня Надин отец: высокий, стройный, в красивом заграничном пальто, с внешностью настоящего артиста. Все наши знакомые носили в то время обычную малопривлекательную советскую одежду. А скульптор Лавров вернулся в Россию из Франции с женой-француженкой и дочерью Надей. Они жили в нашем доме на первом этаже в коммунальной квартире, мы жили на втором.

Скульптор Лавров создал очень популярную скульптуру «Сталин и Мамлакат», и хотя их автор был репрессирован, ее копии находились во многих местах, в том числе и в нашей школе. На ней сохранилась гравировка его имени.

Почему мне так запомнился этот незначительный эпизод с «бабой»? Возможно, потому, что после этого я больше никогда не видела Надиного отца. С нами, детьми, никогда не обсуждались случаи исчезновения людей из нашего дома. Но арест Лаврова вскоре перестал быть для нас секретом. Его жена — нежная, кроткая женщина, почти не говорившая по-русски, осталась с дочерью одна, в безвыходном положении. Наша мама не могла не помочь попавшему в беду человеку. А чтобы это не выглядело милостыней, она предложила Надиной маме давать нам с сестрой уроки музыки.

Так у нас появилась учительница музыки. Она не была профессиональным педагогом, а мы, пользуясь мягким характером нашей преподавательницы, часто не выполняли задания, прятались от нее у соседей или запирались в туалете. На что она реагировала совершенно беззлобно: «Ничего, приду в другой раз». Лишь позднее мы поняли, почему наши родители не особо настаивали на том, чтобы мы изменили свое отношение к урокам музыки: они почти не обращали внимания на наши прогулы и игру в прятки. Ведь истинной целью этих занятий было вовсе не наше музыкальное образование…

И все же кое-какие навыки остались: весной 1941 года меня приняли в музыкальную школу. Но война смешала все карты. После возвращения из эвакуации мы уже не застали ни Надю, ни ее маму. Лишь в подъезде долго еще валялись книги на французском языке. Продать их было невозможно, и все они пошли на растопку еще до конца войны.

Почти в каждой квартире нашего дома кто-то был репрессирован. В нашем подъезде жила Лера Левинсон, моя ровесница. Мы одновременно поступали во Второй московский медицинский институт, а потом некоторое время после его окончания работали в одном роддоме микропедиатрами. Ее мать работала кардиологом в Боткинской больнице, а отца не было. Он объявился много позже и совершенно внезапно, в 55-м или 56-м году — вернулся из лагеря, после чего, увы, долго не протянул… Лера сейчас живет в Бостоне, и мы иногда общаемся.

Напротив нашего дома стояла небольшая церковь, знаменитая тем, что в ней венчались Антон Павлович Чехов и актриса Художественного театра Книппер-Чехова. Никакого указания на это, никакой таблички на церкви не было. В мои студенческие годы там располагался склад спортивной утвари. Ну, а теперь, в начале XXI века, и наш дом, и все окрестные здания снесены, строится новомодный многоэтажный жилой комплекс.

А тогда дом на Погодинской представлял собой крепкое кирпичное двухэтажное здание. До революции оно принадлежало промышленнику Ливерсу. На нижнем этаже находился большой продовольственный магазин, его даже в наши дни так и называли — «Ливерс». Хозяин жил с семьей в просторной квартире, занимавшей весь второй этаж. Говорили, что он успел бежать за границу после революции. При советской власти квартиру разгородили дополнительными перегородками для увеличения количества комнат и превратили в коммунальную.

В 1930 году этот дом перешел к Московскому горному институту, и комнаты распределили между преподавателями. Отец, заведовавший тогда лабораторией, получил одну комнату площадью 15 кв.м. Моей сестре Асе к тому времени исполнилось два годика, и мама была беременна вторым ребенком, то есть мною.