Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Отец привык довольствоваться малым, но на сей раз нашла коса на камень: мама решительно отказалась въезжать в эту комнату, сказав, что не представляет, как они поместятся вчетвером с двумя маленькими детьми в такой маленькой комнатушке. И не только отказалась, но и подкрепила свои слова действием: взяла Асю и уехала к своей матери в Краснодар, пригрозив, что не вернется, пока отец не получит б о льшую жилплощадь.

Папа оказался в нехарактерной для него ситуации: скромный, деликатнейший человек, он никогда для себя ничего не просил. Но здесь у него просто не оставалось выхода: пришлось писать заявление в местком. Как видно, его и впрямь чрезвычайно ценили, потому что почти сразу выделили еще одну десятиметровую комнату. В прошлом это было примыкавшее к кухне помещение для прислуги с дощатым полом. Во всех других комнатах полы были паркетные.

Две недели спустя родилась я, и мама вернулась в Москву с двумя дочками. Из-за этой истории я всегда писала в анкетах, что родилась в Краснодаре, хотя по существу была такой же москвичкой, как моя сестра Аталия и родившийся семью годами позже брат Вениамин. Эта поездка была и причиной того, что мама в отсутствие отца дала мне имя Нина, популярное в то время. Отец же давал детям библейские имена.

Помню, как мы с папой ходили в роддом: отец был счастлив, он очень хотел иметь сына. Шел 1937 год, широко отмечалось столетие со дня смерти Пушкина, и папа сказал со свойственной ему доброй иронией:

— Возможно, когда-нибудь напишут: «В год, когда исполнилось сто лет со дня смерти великого русского поэта, родился другой великий поэт!»

Мы росли в интеллигентной семье, без особых проблем и комплексов, которые нередко возникают в детстве. В нашей семье не было конфликтных ситуаций. Конечно, мы шалили, но все было в разумных пределах, как и полагается хорошо воспитанным детям. Ни отец, ни мама никогда ни о чем не сплетничали, ничего плохого не говорили о людях, никогда не жаловались на нехватку денег, хотя семья и была весьма ограничена в средствах.

Вечерами после ужина отец читал нам вслух. Помню рассказы Гоголя, где страшный «Вий» наводил на нас ужас, пугали жуткие мертвецы с длинными ногтями и волосами, продолжавшими расти даже после смерти.

Расскажу немного о соседях. В нашей квартире были две смежные комнаты. При распределении их получил профессор Милованов с семьей. С этими комнатами была затем связана непростая история. В середине 30-х арестовали одного из видных профессоров Горного института, который до ареста проживал в отдельном одноэтажном флигеле. Этот домик решили отдать нашему соседу Милованову, а на освободившуюся жилплощадь переселили Татьяну Семеновну, жену репрессированного профессора. Но мысль о том, что жена «врага народа» получит целых две комнаты, была, как видно, невыносима властям. Поэтому проход между этими двумя смежными помещениями закрыли, а Татьяне Семеновне оставили лишь первое, меньшее.

Таким образом, в квартире оставалась одна угловая комната, не имевшая выхода в коридор. Войти в нее теперь можно было только через окно второго этажа. Жилищная комиссия долго искала выход из этого коммунального тупика и, за неимением другого варианта, решила отдать угловую комнату другому квартиросъемщику, пробив для этого в стене дополнительное дверное отверстие. По счастливому совпадению, этим «другим квартиросъемщиком» оказался не кто иной, как «перспективный сотрудник, доцент Горного института Григорий Израилевич Прейгерзон». Дверь из одной комнаты в другую была пробита, и у нас совершенно фантастическим для тех времен образом оказались целых три комнаты!

Я в это лето жила в Харькове у маминых родителей и, вернувшись в Москву, обнаружила, что наша маленькая квартира увеличилась на одну комнату. Как мне рассказала сестра, инициатором этого проекта была наша умная мама.

В начале войны Татьяна Семеновна, как и многие москвичи, уехала в эвакуацию. Когда она вернулась, ее комната была уже занята. Туда вселили супругов Каневских, Мирру Яковлевну и Дмитрия Борисовича, а Татьяне Семеновне, немолодой уже женщине, дали сырую комнату в полуподвале в Алсуфьевском переулке. Я хорошо помню, как она приходила к нам, жалуясь на свои недуги и ужасные условия жилья.

Другими соседями по коммуналке были Гусевы, судьба которых оказалась еще печальней. Глава семьи, Борис Николаевич, старый горняк еще с досоветских времен, несколько лет отработал на Шпицбергене. Его жена была интеллигентной женщиной, она выглядела совсем хрупкой по сравнению со своим грузным и высоким мужем. Ходил слушок, что она происходит из «бывших», из дворян. Эта женщина была постоянно озабочена тем, где бы найти денег, чтобы накормить мужа и детей. А их было трое: старшая дочь Светлана, средняя Алла (обе студентки) и сын Боря. Дети учились, жена не работала, заработка главы семьи едва хватало на пропитание

Во время войны Гусевы остались в Москве, при этом «доброжелатели» во дворе шептались, что их, якобы, не пугает приход немцев. Когда Горный институт эвакуировался, Борис Николаевич и вовсе остался без работы. Они питались картофельными очистками. Старшая дочь Светлана, высокая стройная блондинка, еще в начале войны вышла замуж за некоего Гузенко, шифровальщика по профессии. Вскоре их послали в Канаду на работу при советском посольстве. Вторая дочь Алла вышла замуж за молодого инженера и родила дочь.

Младшему сыну Боре в начале войны было шестнадцать лет. Его мобилизовали на военный завод, находившийся на другом конце Москвы. Кажется, он работал там сторожем. Тогда были трудности с транспортом, и вечно голодный Боря шел на работу в самый лютый мороз пешком, в легкой обуви. А ведь известно, что именно в 41-м была самая холодная зима. Однажды Боря опоздал на работу, а может, просто не дошел. Вдобавок говорили, что в карманах у него нашли несколько краденых мерзлых картофелин. В тогдашние времена все это — и кража и опоздание — считалось тяжким преступлением.

Не знаю всех подробностей, но, когда мы вернулись в Москву из Караганды, Бори уже не было. Я с сожалением вспоминаю этого славного юношу, нашего старшего товарища по детским играм, который много читал и хорошо играл на пианино. На Гусевых было тяжело смотреть. Но оказалось, что их беды на этом не закончились.

Был канун первого мая 45-го года. Я стояла на подоконнике и мыла окно. У всех было приподнятое настроение: война кончается, вот-вот наступит праздник победы. Вдруг послышался продолжительный звонок, сопровождавшийся сильным и требовательным стуком в дверь. Я спрыгнула на пол и побежала открывать. В прихожую вошли два сотрудника МГБ (впоследствии — КГБ) и наш управдом. Сердце мое замерло. Кого?.. К кому?.. Мама быстро затолкала нас, детей, в комнату: «Не смейте выходить!» Несколько часов спустя незваные гости ушли, забрав с собой супругов Гусевых. А через некоторое время арестовали и Аллу.