Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

В 1919 году, окончив гимназию, Цви окончательно переезжает в Кролевец к родителям. Там продолжают свирепствовать банды бандитов.

Пьяные бандиты бродят но улицам городка. Крики, хохот, свист, хрипящие голоса: «Эх, яблочко, куда ты котишься?»; «Потеряй моя телега все четыре колеса!»; «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить»… и вот уже слышится сильный стук: «Открывайте!» Сердца замирают от страха, волосы встают дыбом, — это смерть стучит в дверь.

После прихода красных на стенах домов появились огромные цветные плакаты, где было крупно написано, что польские паны — буржуи и землевладельцы — последняя отрыжка капитализма. Отныне в городском саду каждое воскресенье устраивались митинги… После каждого словоизвержения публика сдергивала с головы шапки, а оркестр играл «Интернационал». Дирижер Шимон Воловик энергично мотал плешивой головой в ритм музыке.

Однажды он пришел к нам домой и уговорил меня поступить в его оркестр — им нужен был второй бас. Помню его грустное лицо и слова: «Мы тебе положим тридцать тысяч рублей и полпуда муки…»

…я был принят в оркестр и в тот же вечер уже держал в руках змеевидную металлическую трубу.

С приходом красных евреи, избавленные от бандитских погромов, от всей души приветствовали появление новой власти.

Бывало, мы нагружаем пару телег инструментами и отправляемся на «гастроли» в окрестные деревушки. По обе стороны раскинулись молчаливые поля, легкий ветерок пригибает низкие колосья, на все лады звенят и стрекочут кузнечики и цикады, и все эти отрывающиеся от земли звуки поднимаются к прозрачным облакам, где замирают и теряются. Речка, как бы осторожно осматриваясь, плавно выгибается, обходя кусты и деревья, блистающие изумрудной зеленью…

Наши телеги обычно доезжали до висячего деревянного мостика. Здесь цоканье копыт затихало. В деревнях один за другим уже гремели митинги, и после каждой речи наш оркестрик «врезывал» Интернационал. Потом, разбившись по двое или по трое, мы расходились на постой… Спали мы на душистом сене. Здесь я провел одну из душных и беспокойных ночей с милой местной девушкой…

В 1919 году отец уходит добровольцем в Красную армию.

В Красной армии отец, скорее всего, как и его герой Шеилка, работал санитаром и сопровождал обозы с ранеными. А в конце 1919 года, следуя своему первоначальному плану, он уехал в Москву получать высшее образование. Там папа поступил в Московскую горную академию. Почему именно туда — ведь главным его интересом был любимый иврит?

Как он рассказал мне через много лет, первым его побуждением было подать документы в Институт восточных языков. Но, взвесив все «за» и «против», папа передумал. Мне кажется, главным обстоятельством, решившим дело в пользу Горной академии, были соображения практической пользы, которую отец намеревался принести своей любимой Эрец-Исраэль. Там ведь и без того было достаточно много людей, говоривших на самых разных восточных языках. А вот специалистов по горным породам и минералам — раз-два и обчелся…

Цви — студент Горной академии

Определенную роль сыграло и то, что Академия (впоследствии переименованная в Горный институт) предоставляла своим студентам общежитие и форменную одежду. Так отец стал «горняком» и вселился в студенческое общежитие Началась московская глава его жизни.

Вначале в большой мир из местечек потянулась молодежь. Легионы комсомольцев с горящими глазами разлетелись по необъятным просторам СССР, вливаясь в ряды его строителей. Вослед им двинулись старики, и вот тогда-то, вконец опустев, местечки покрылись пылью забвения. Разъехались все кто куда, а за ними поплыл по течению и я…

Помню, как собирали субботние лампы, таллит и тфиллин, старинные книги и домашний скарб и укладывали их в картонки и ящики. Ибо отныне этим вещам предстоял длинный путь к незнакомым местам. Вместе с ними, тоскливо оглядываясь на родные места, шагали к вокзалам вереницы лавок и синагог. В дороге путников догоняла осень, земля выталкивала из себя сладковато-гнилые запахи, и теплый густой туман низко стлался над полями. Налетал ветер, в который раз равнодушно перелистывая книгу истории нашего народа.

Этот ветер подхватил тогда многих, кто мечтал об учебе, работе и карьере. Сотни, тысячи молодых людей возлагали надежды на новые времена, наступившие с утверждением советской власти. Учись где хочешь, получай какое хочешь образование, приобретай любую специальность!.. Как тут было не дрогнуть перед столь заманчивыми надеждами! И еврейская молодежь спешила к мечте, а с ними и мой отец.

Я был тогда костлявым парнем в мятом костюме и старомодном галстуке — провинциалом, только-только прибывшим в большой город из местечка. Маршрут мой был в то время типичным для многих еврейских душ. Из глухих местечек вела нас эта дорога к вершинам образования. Шагал по ней и я, оказавшись вначале в этом красивом доме, боковым фасадом своим выходившим на Большой театр. Здесь проживал мой приятель Аба Берман, покинувший местечко на полгода раньше меня… По обычаю тех дней, укореняясь в новых местах, мы всегда могли рассчитывать на помощь и поддержку земляков.

Так оно, собственно, и было: тот, кто приезжал раньше, тянул за собой другого, третьего, и все как-то устраивались, где-то жили, учились, работали. Прототипом Абы Бермана из рассказа «Княжна» был, по-видимому, близкий друг отца Юда Фейгин. Наши семьи дружили, я часто бывала с родителями в этом доме.

Жизнь в Москве, как и в других крупных городах, оказалась нелегкой для большинства молодых людей из местечек. Отец бедствовал, ходил в башмаках с подвязанными подметками. Будучи студентом, он пытался заработать тем, что давал уроки иврита детям состоятельных родителей. В конце жизни отец рассказал мне об этом: «Со временем уроков становилось все меньше и меньше, платили копейки, и вскоре я давал уроки только за обед. А потом и эти уроки закончились».

Но, несмотря на нужду, отец умудрялся бывать в театре. Конечно же, ходил в «Габиму», пересмотрел все постановки МХАТа, несколько раз ему удалось даже послушать самого Шаляпина.

Спустя годы он напишет, что спектакли этих театров были для него «днями праздника». Но как же такое могло быть? Ведь билеты стоили совсем недешево! А на то и хитрые уловки молодости: отец оставлял верхнюю одежду в своем общежитии на Ордынке и в пиджаке бежал в театр ко второму действию, чтобы во время антракта вместе со зрителями незаметно просочиться в зал.