Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Плоткиным и нашим родителям не слишком понравился отдых в Подмосковье, и в следующем 1941 году они запланировали снова поехать в Украину, на сей раз в город Конотоп. Говорили, что там очень дешевый рынок и замечательная природа.

В 20-х числах июня обе семьи, Плоткины и наша, отправились в Конотоп. На сей раз мы были без папы — его отпуск начинался позже. До Конотопа ехали на поезде, затем оттуда на машине в деревню. Зарядил дождь, дороги размыло. Когда уже прибыли на место, обнаружилось, что там нет леса, речка далеко, да и продукты не так уж и дешевы! Было решено уехать в другую деревню, но попробуй-ка теперь найди транспорт: водители ни за какие деньги не хотели везти нас по размокшим дорогам.

Наконец маме все же удалось найти открытый грузовик, водитель которого согласился рискнуть. И вот мы втаскиваем в кузов практически еще не распакованные вещи и мчимся под проливным дождем в направлении все того же Конотопа. Предполагалось, что оттуда мы сразу отправимся в другую деревню. Но в Конотопе водитель вдруг передумал ехать дальше и выгрузил нас возле местной гостиницы (тогда это называлось домом для приезжих). Делать было нечего: мы заночевали там. А на следующее утро в нашу комнату ворвался Ури с криком: «Война!»

Наши мудрые матери тотчас же кинулись на вокзал за билетами. Какое счастье, что мы оказались в тот момент в городе, а не застряли в деревне! Билеты в кассе еще продавались, и нам удалось в тот же день уехать в Москву. Уже на следующий день это было бы невозможно сделать, потому что железная дорога перешла на военное положение и билеты стали недоступны.

Когда мы вошли в квартиру, Кащеева искренне удивилась:

— Зачем же вы вернулись? Переждали бы войну в деревне, там ведь безопасней!

Ну да. Теперь уже можно себе представить, что нас ожидало бы под Конотопом! Хотя в самой Москве тоже могло быть небезопасно, и родители согласились на предложение нашей школы выехать в специально организованный для этого детский пионерлагерь.

Лагерь находился в городе Скопин Псковской области. Мы с сестрой прибыли туда в организованном порядке, вместе с другими школьниками, а мама добралась своим ходом и сняла неподалеку комнату, где и жила с нашим четырехлетним братом. Папе шел в ту пору сорок второй год, и он не подходил под призывной возраст. Тем не менее, ничего нам не сказав, он записался добровольцем в народное ополчение. В то время множество таких, как он, — не обученных, плохо снаряженных и часто просто безоружных, было брошено под гусеницы наступавших немецких танков. Как известно, большинство ополченцев погибали сразу, уцелели очень немногие.

Отца спасла тяжелая язва желудка, от которой он страдал долгие годы. В ополчении у него началась кровавая рвота, понос, резкая слабость. Больного отправили в лазарет, и военврач тут же забраковал заведомо непригодного солдата. Папе выдали справку, освобождающую его от армии по состоянию здоровья, и отправили обратно в Москву.

— Ты счастливчик! — сказал ему врач на прощанье.

В июле отец забрал нас из Скопина.

Надо сказать, что папа имел нестандартную, привлекательную внешность без сильно выраженных семитских черт: серые глаза, русые волосы… Еврея в нем выдавало разве что интеллигентное лицо, нос с небольшой горбинкой и слегка сутулая спина. Это создало ему неожиданную проблему, когда с началом войны широко распространилась шпиономания и всякий человек нестандартной внешности стал вызывать подозрение — в особенности у патриотически настроенной молодежи. Они из кожи лезли вон, чтобы поймать и разоблачить шпиона.

Случалось, что и отца задерживали с приводом в милицию — для того лишь, чтобы, проверив документы, отпустить с извинениями. Такой случай произошел и в поезде по дороге в Москву: нам даже пришлось выйти из поезда и ждать, пока боевитые активисты не сводили папу в милицию для выяснения личности. Впрочем, надо признаться, что всеобщая шпиономания заразила и нас с сестрой.

В самом начале войны к нам домой вдруг заявился незнакомый человек в гимнастерке без знаков отличия. Родителей в тот момент не было дома, и незнакомец сказал, что он мамин родственник из Харькова. Мы впустили гостя в комнату, где он подошел к книжному шкафу и стал разглядывать книги.

А родители все не шли! Мы с Асей стали опасливо переглядываться, пока одна из нас, не помню, кто именно, незаметно выскочила на улицу, нашла милиционера и сообщила ему о крайне подозрительном визитере. Представитель власти тотчас же поспешил к нам, проверил у мужчины документы, откозырял и покинул квартиру. Вот же позорище — мне до сих пор стыдно вспоминать об этом случае. Вскоре пришла мама и, увидев гостя, шумно обрадовалась: это действительно был ее родственник, оказавшийся в Москве проездом.

В июле начались бомбардировки столицы. Бомбили почти каждую ночь, и мы с одеялами под мышкой спешили на соседнюю улицу, где находилось бомбоубежище.

Отец в это время дежурил на крыше вместе с другими добровольцами. На Москву падали не только фугаски, но и зажигательные бомбы. Дежурные тут же должны были хватать эти «зажигалки» щипцами и гасить в ведре с водой, иначе мог вспыхнуть пожар. Это требовало сноровки, решительности и смелости, ведь даже передвижение по крыше было весьма опасным.

Немцы продолжали наступать, и оставаться в Москве стало небезопасно. Московский горный институт, как и большинство других научных учреждений, не функционировал. Папе надо было решать вопрос о работе и о нашей эвакуации. И он нашел самое верное решение: обратился в Министерство угольной промышленности и получил направление в Караганду на работу в качестве главного инженера крупной углеобогатительной фабрики. После захвата немцами Донбасса именно Карагандинский бассейн стал главным поставщиком угля для воюющей страны.

И вот куплены билеты, сложены вещи. Кстати о билетах и вещах: наш поезд оказался одним из последних составов, в которые еще можно было сесть как до войны, с плацкартными местами и багажом. Мы уехали в августе, а уже с сентября, когда началась массовая эвакуация, картина стала совершенно иной: вагоны набивались до отказа, и люди уезжали по принципу «лишь бы уехать», неведомо куда, не зная, где будут жить и работать!

Прощай, Москва!..

Лишь позднее я поняла, что отъезд отца в эвакуацию определялся не только чисто военной опасностью. Он еще до войны прекрасно знал о беспощадном отношении нацистов к евреям. Поэтому папин уход из Горного института и его намерение уехать на восток, в далекую Караганду, являлись хорошо продуманным поступком, следствием ясного понимания создавшегося положения. В самом начале войны наши родственники в Харькове, Киеве и других городах получили срочные письма от отца: «Немедленно уезжайте, немцы убивают евреев!» Большинство их последовали папиному совету, и именно это спасло эти семьи от уничтожения.