Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Прекращали существование еврейские газеты, закрывались типографии, печатавшие издания на идише, а любое упоминание об иврите уже давно расценивалось как преступление. Начались аресты ведущих актеров еврейского театра, еврейских писателей, общественных деятелей. Папа и его друзья были чрезвычайно встревожены. Публика ГОСЕТа сильно поредела — люди боялись появляться в театре. Но отец, как и многие другие евреи, упрямо продолжал покупать абонементы Еврейского театра, чтобы хоть как-то поддержать его.

В 1948 году было провозглашено государство Израиль, и вначале это было одобрено Советским Союзом по политическим соображениям. В Москву прибыла Голда Меир — первый израильский посол, и это вызвало необыкновенное воодушевление среди еврейской молодежи, пережившей войну и потерявшей множество близких в лагерях смерти. Из рассказа «Иврит»:

Тогда на Израиль напали соседние государства, и было неясно, что об этом думает наш могучий СССР. Хотя вроде бы Громыко уже произнес свою речь в ООН, где голосовал за Израиль, и наши страны успели обменяться посольствами. Однако мы, советские евреи, далеко зашли тогда в наших мечтаниях. Поэтому, да и не только поэтому, когда в июне сорок восьмого в большой московской синагоге состоялось собрание, сюда набежало столько народу, что яблоку негде было упасть, и большая толпа не попавших внутрь осталась стоять на улице. Синагога была украшена зелеными ветками, а вдоль ее фасада тянулся транспарант: «НАРОД ИЗРАИЛЯ ЖИВ!»

А когда по субботам и праздникам в синагоге появлялась Голда Меир, то сейчас трудно даже представить себе, какое возбуждение царило среди евреев и как они толпами устремлялись туда. И тут пошли повальные аресты…

К этому периоду относится довольно смелый шаг моего отца, о котором я узнала относительно недавно. Во время израильской Войны за независимость евреи всего мира помогали денежными пожертвованиями молодому еврейскому государству. В Советском Союзе не было богачей, но все же находились евреи, которым хотелось оказать посильную помощь — разумеется, тайно, без упоминания адресата.

Мой отец инкогнито приносил эти пожертвования в синагогу. Но вот беда: в синагогальном журнале полагалось записывать имена жертвователей — говорили, что с целью благодарственной молитвы. Эти-то записи и попали в руки «органов». В итоге многие люди пострадали, в том числе и мой отец. Наибольшую активность в этой деятельности проявлял Цви Плоткин. Папин же сионизм выражался, в основном, в тайной ночной работе: он писал на иврите художественные произведения, отражавшие историю евреев России в этот тяжелейший для них период.

Осенью 1948 года я поступила во 2-й Московский медицинский институт и вскоре после начала учебы стала участницей сионистской деятельности. В начале сентября у нас в доме состоялась моя беседа с отцом и его ближайшим другом Цви Плоткиным. Они спросили, хочу ли я принять участие в делегации еврейской молодежи к Илье Эренбургу с целью просить его содействия в оказании посильной помощи молодому еврейскому государству. Я сразу согласилась.

При жизни Соломона Михоэлса с подобными просьбами обращались обычно к нему. Но после его гибели предполагалось, что эту функцию возьмет на себя Илья Эренбург — еврей и влиятельный советский писатель. Надежду на успех давало поначалу положительное отношение Советского Союза к созданию Израиля. Цви Яковлевич Плоткин рассказал, что делегации еврейской молодежи нередко посещают Эренбурга и что он может договориться о визите к нему и нашей делегации.

Отец и Цви Яковлевич предложили мне позвать еще кого-нибудь из моих знакомых. Я поговорила с близким другом нашей семьи, моим товарищем Толей Няньковским, и тот тоже согласился без малейшего колебания.

Врач Анатолий Няньковский с семьей репатриировался в Израиль в 1974 году. Сейчас он живет в Кирьят-Моцкине. А тогда никто из его родственников не знал о наших планах, все происходило в глубокой тайне. Только тетушке, которую Толя особенно любил и которой доверял, он сказал, что если однажды не вернется домой, то значит, его арестовали. Я меньше думала об опасности, напротив, мне даже импонировала возможность побывать дома у известного писателя. Однако, кроме отца, никто из нашей семьи не знал о моем участии в этом, действительно опасном мероприятии.

Толя родился в Западной Белоруссии. В начале войны, после вторжения немцев, все евреи его города были согнаны в гетто. Мать погибла в очередной «акции», а Толе с отцом удалось бежать в лес и примкнуть к партизанскому отряду. В то время ему было тринадцать лет. Больше двух лет провел он в партизанском отряде, выполняя обязанности связного. К концу войны они приехали в Москву к родственникам. За три года Толя выучил русский язык и сдал экзамены на аттестат зрелости, а в 1948 году одновременно со мной поступил во 2-й Московский мединститут.

Нас, решивших пойти к Эренбургу, было трое. Третьим стал Леопольд Выдрин, студент Восточного отделения филологического факультета Московского университета. Он был на несколько лет старше нас, и его рекомендовал включить в нашу делегацию близкий друг отца и Плоткина Меир Баазов. История Леопольда Выдрина тоже была необычной: во время войны он был в армии, попал в окружение и оказался в лагере военнопленных. На его глазах расстреливали солдат-евреев, и только по воле случая он остался жив. Все трое, мы были воспитаны в еврейской среде и понимали важность существования Израиля как еврейского государства, где нет места для гонений и преследования евреев.

Операцией руководил Цви Яковлевич Плоткин, он же назначил нам время и место встречи. Я приехала на станцию метро «Охотный ряд», где он представил меня Выдрину и попросил нас идти вперед к выходу на улицу Горького. Сам Плоткин следовал за нами на некотором расстоянии. По улице Горького мы поднялись вверх, в сторону Центрального телеграфа. Там к нам присоединился Няньковский.

Эренбург жил в большом новом доме напротив Моссовета. Цви Яковлевич, шедший позади, указывал нам, куда надо идти. Мы вошли в один из подъездов и поднялись на несколько этажей. Лифтом не пользовались. Плоткин остался внизу. Мы позвонили в точно назначенное время, дверь открыл сам Илья Григорьевич Эренбург. Было понятно, что он нас ждал. Поздоровавшись, он быстро провел нас в большую комнату и предложил сесть на стоявшие у стены стулья.

Писатель был среднего роста, лет за пятьдесят, худощав, лицо знакомое по опубликованным в прессе портретам. На Эренбурге была бежевая стеганая домашняя куртка, отделанная коричневым шнуром, — такие я видела раньше только в кино. На стенах висели картины без рам. Эренбург сказал, что это работы его дочери, а потом указал на несколько картин Пикассо. На меня это не произвело большого впечатления, мои мысли были тогда далеки от живописи.