Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

У отца была необыкновенная память, и по возвращении он решил записать свои воспоминания о лагере в форме дневника, естественно, на иврите.

Пройдут годы, кто-нибудь из моих потомков прочтет эту тетрадь и найдет в ней кое-что поучительное, а может быть, и по-человечески трогательное и захватывающее.

Свои воспоминания отец начинает с описания лагерного режима, распорядка лагерной жизни, запретов, обязанностей, условий питания, состояния санитарно-лечебной работы, осуществляемой, в основном, врачами-заключенными. По приезде в Караганду осужденных разместили в бараках, напоминавших землянки. Нары располагались вдоль стен сплошными рядами в два яруса. В бараке каждый старался найти приятных соседей по нарам, друзей для душевной беседы. Там были люди всех возрастов и разных национальностей.

Из записей отца:

Длинная зимняя ночь, воздух тяжелый и удушливый, лежишь с закрытыми глазами в тяжелой дреме. Наступает утро. Но маленькие оконца в полуземлянке еще не пропускают утренний свет, покрытые снаружи снегом. Наконец-то открывают дверь барака. Я одеваюсь. Моя одежда: ватные брюки и бушлат — мятый и латанный, шапка-ушанка, изношенные валенки. Одетый, я выхожу из барака на утреннюю прогулку и утреннюю молитву. Ночью выпал снег. Мне предстоит проложить, протоптать новую дорожку. Мерцает тусклый свет, дует легкий ветерок, хватает за нос и за уши. Я шагаю туда и обратно, иду быстро против ветра и медленно — в обратном направлении. Лицо начинает замерзать, я тру щеки и нос.

Что было моей утренней молитвой? Я пел еврейские песни. Пел их на иврите или напевал мотивы без слов. Все годы в лагере я собирал и запоминал песни на иврите. Многие я знал еще с детства, но здесь я не пропускал ничего. Большое количество новых песен я узнал от Иехезкеля Пуляревича, Шмуэля Галкина, Моше Вайсмана, Мордехая Грубияна и особенно от Лени Кантаржи — моего молодого друга, которого я очень любил. Отдельные песни я выучил у Мустафы Адали (мелодии) и Льва Стронгина. Немало я сочинил и сам. В Караганде у меня был небольшой запас песен, каждое утро я напевал их, повторял. За несколько лет я услышал и запомнил еще более ста песен и каждодневно пел их для себя… Молитвы и прогулки очищали и освежали душу, а также придавали силы, чтобы не опуститься и сохранить себя.

Заключенные любили отца за внимание, оптимизм, посильную помощь, интересные беседы. Первый лагерь, куда он прибыл после тяжелейшего этапа, находился, как уже говорилось, вблизи Караганды. Туда же отправили и его друга Меира Баазова. Его солагерник по Караганде Александр Ходорковский, в то время 20-летний юноша, пишет в своих воспоминаниях:

Александр Ходорковский

С Гершем Израилевичем Прейгерзоном я встретился в юности. Уже не годы, а десятилетия отделяют меня от того времени. За прошедшие десятилетия много забыто, исчезли из памяти события, которые до боли волновали меня, не могу уже вспомнить имена и фамилии некоторых товарищей, но есть люди, которые вошли в мою память ярким светом — они не могут быть забыты, так как оставили неизгладимый след в моей жизни. К таким людям относится Герш Израилевич Прейгерзон. Познакомился я с ним на «прогулочной дорожке» 7-го лагпункта Песчлага г. Караганды. Это был первый лагерь в моей долгой тюремной жизни. Работал я тогда на строительстве Рудоремонтного завода на бетономешалке. Работали вдвоем, за день уставали очень, потому что все делали вручную. Но каждый вечер после ужина, в свободный час до отбоя, я спешил на «прогулочную дорожку». Ее называли Бродвеем, Арбатом, Крещатиком — в зависимости от того, где люди жили до ареста. Гуляли национальными группами: бандеровцы с бандеровцами, прибалты, полицаи и старосты, и евреи с евреями, которые в то время занимали довольно почетное место (в процентном отношении) по количеству заключенных.

В один из вечеров прибыли этапом из Москвы несколько человек. Среди них был и Герш Израилевич. Он сразу же обратил на себя внимание. Среднего роста, сутулый, с грустными глазами. Он был немногословен. В основном он слушал, о чем говорят другие. Вот слушать он умел — его глаза загорались любопытством, когда он слушал чью-либо житейскую историю. Он не только слушал, он расспрашивал, уточнял, с интересом изучал собеседника. Я тогда не знал, что он писатель, и все эти истории могут стать сюжетом его рассказов, повестей.

Удивительно, несмотря на разницу в возрасте, мы с ним сразу же подружились. Я сейчас понимаю, что я ему напомнил его детей, а мне было радостно и приятно чувствовать внимание и заботу. Его, конечно, заинтересовала наша молодежная группа «Эйникайт». Он просил меня рассказать подробно, как возникла группа, почему мы агитировали и призывали еврейскую молодежь к объединению, как родилось у нас решение создания еврейского государства. Интересовался, как проходило следствие. Совершенно ясно, что мне тогда очень нужен был такой старший друг, который умел внимательно слушать, советовать и поддерживать. Герш Израилевич уверял, что впереди у меня интересная жизнь, что лагерь — школа жизни, которая учит жить, преодолевать трудности.

…Когда мы бывали одни, Герш Израилевич рассказывал об истории еврейского народа, о своих впечатлениях от Израиля, где он был до Первой Мировой войны, о своей прошлой жизни, о детях. И как бы я ни уставал, я спешил к нему на встречу. Эти беседы были отдушиной в той тяжелой жизни, они помогали верить в будущее.

…Первое время мы жили в землянках, которые остались от лагеря военнопленных японцев. В землянке размещалось до ста человек. Через месяц построили бараки на 100–150 человек. Конечно, мы воспользовались возможностью разместиться вместе. Герш Израилевич и Меир Баазов устроились на нарах внизу, а я и мой брат, Илья Мишпотман, наверху. Теперь Герш Израилевич каждое утро провожал меня «на развод», а вечером встречал меня новостями и интересными беседами.

Герш Израилевич был заботлив не только ко мне. В нашем бараке жил Матвей Грубиян — еврейский поэт. Участник войны, был ранен — хромал. Он не был приспособлен к жизни вообще, а тем более к жизни в лагере. Его необходимо было спасать, он не выдерживал «общие работы». Герш Израилевич обратился к Леону Михайловичу Леменеву, врачу-заключенному, с просьбой где-нибудь пристроить Матвея. Леменев не мог отказать Прейгерзону, и вскоре Матвей стал «лепилой» (фельдшером) на объекте выгрузки леса из железнодорожных вагонов. Грубияна зачислили в бригаду Ермакова — бывшего брянского полицая. Ермаков не упускал случая поиздеваться над ним. Герш Израилевич решил побеседовать с Ермаковым. Не знаю, о чем они говорили, но Матвея тот оставил в покое. Мне Герш Израилевич сказал, что предупредил Ермакова: он будет иметь дело с еврейской молодежью, которой в лагере было довольно много. (Ермаков через год за свои лагерные подлости был убит литовцами.)