Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

В конце августа мы прибыли в Караганду. Уже на следующий день начинались занятия в школе. Нашей семье выделили двухкомнатную квартиру в относительно новом доме по улице Амангельды. И опять нам повезло оказаться в первой волне приезжих: позднее, когда в Караганду хлынул огромный поток беженцев, у эвакуированных возникли серьезные проблемы с жильем и работой.

Помню, в первый день приезда мама послала меня за хлебом. Хлебный ларек был довольно далеко от дома, и когда я пришла, он уже закрылся на перерыв. Было жарко, около ларька сидели на земле несколько мужиков. Как я поняла потом, это были ссыльные крестьяне. Они сказали, что ларек скоро откроется. Возвращаться не хотелось, и я осталась стоять перед компанией грубых и неопрятных мужчин.

— Откуда ты? — спросил один.

— Из Москвы.

— Ну, и кто ты?

— Москвичка.

— А по нации?

Мне тогда еще не исполнилось и одиннадцати лет, но я всей кожей ощутила, что они ждут ответа: «еврейка», и что в их представлении в этом есть что-то недоброе.

— Москвичка! — упрямо повторила я, сделав вид, что не поняла вопроса.

Этот случай был типичным уже в конце августа, а ведь тогда Караганду еще не заполонили эвакуированные! Но затем в эти края съехались тысячи людей, и чем больше их было, тем заметнее становились проявления антисемитизма, принимавшего все более резкие формы. Тут и там приходилось слышать печально известные байки о том, что, мол, «евреи отсиживаются в хлебных местах» и проч.

Эти злобные домыслы, а иногда даже искренняя убежденность людей в повсеместной клевете на евреев возникали на фоне того, что в военных сводках и сообщениях, когда речь шла о героизме советских людей, говорилось преимущественно о русских. Слово же «еврей» вообще не упоминалось. Никто, нигде и никогда не рассказывал о том героизме, который евреи, наряду с представителями других национальностей, проявляли на фронтах войны. Если кого-то из евреев и награждали — а таких, как выясняется, было немало, — то об этом либо не сообщалось вовсе, либо делалось в затушеванном, туманном виде. Типичные еврейские фамилии были словно запрещены к упоминанию, как будто их носители не воевали! А если и воевали, то «воевали за Ташкент»! Такая вот ходила по стране шутка, и народ охотно соглашался с ней.

Мы прожили в Караганде около двух лет, и все это время мама, как и большинство других матерей, постоянно думала о том, где бы достать еду, как продать или обменять привезенные из дома вещи — словом, обычные приметы тех времен из жизни эвакуированных. Единственная привилегия, которую имел отец как главный инженер, состояла в том, что раз в году нам привозили подводу с капустой, которую мы квасили и хранили в бочках в погребе. А в остальном это была жизнь впроголодь, без сахара, мяса, масла. На чугунной плите мама пекла лепешки из муки и воды, иногда удавалось достать брусничного чая.

Были у меня и свои личные подростковые переживания. Ко мне начал приставать один хулиганствующий юнец, учившийся со мной в одном классе. Каждый день после школы он преследовал меня вместе со своими дружками. Главная беда состояла в том, что к нашему дому вела безлюдная дорога через овраг, который зимой засыпало снегом. Вот там-то они меня и поджидали. Поэтому мне приходилось постоянно изыскивать новые способы миновать это опасное место. Можно сказать, что я все время жила тогда в страхе.

В 42-м в Караганду переехал Московский горный институт, и отцу сразу предложили восстановиться на прежнем месте. В конце 43-го года он приступил к работе в институте в должности доцента. Интересно, что боли из-за язвы желудка у отца к тому времени прошли, хотя многочасовые смены на заводе и неподходящее питание должны были, вроде бы, привести к прямо противоположному результату. Но как только он вернулся на научно-преподавательскую работу, язва снова дала о себе знать. Потом об этом явлении писали в медицинской литературе: во время войны состояние многих хронических больных значительно улучшалось вследствие особенностей реакции нервной системы.

К концу 43-го в войне наступил перелом, и было принято решение о возвращении Горного института в Москву. Сотрудники института, в том числе и наша семья, погрузились в товарные вагоны. Поезд шел медленно, путь до Москвы длился почти месяц. Железная дорога пропускала в первую очередь составы, идущие на фронт, а наш поезд то и дело застревал на запасных путях в ожидании свободного перегона. Много лет спустя, уже в Израиле, я вспомнила эту поездку, когда читала рассказ отца «Беженцы», явно написанный под ее влиянием.

У нас была еще одна важная причина для скорейшего возвращения в столицу. Мама заболела, ей поставили диагноз: злокачественная анемия. В сентябре 1943 года наша семья вернулась в Москву, дождливую, хмурую, поразившую нас своим контрастом с солнечной Карагандой. На вокзале нас встречал заведующий кафедрой обогащения угля профессор Верховский. Дворовый скверик, который некогда казался мне огромным, теперь выглядел маленьким и бесцветным. Кончилось наше детство, наши посиделки и игры в родном дворе. Мы с сестрой пошли в школу.

Маму положили в больницу, гемоглобин у нее упал до 6 gr/dl, в то время как нижней нормой считались 12 gr/dl. В больнице подтвердили диагноз злокачественной анемии. Но мама по собственной инициативе настояла на рентгене желудка. Сейчас это обычная процедура при малокровии, но тогда ее делали неохотно: анализ считался сложным и дорогим для того времени, и без существенных показаний его не проводили. Однако мама стояла на своем, и что вы думаете? — в результате рентген показал запущенную опухоль желудка.

Но при таком низком гемоглобине врачи отказывались ее оперировать, опасаясь летального исхода на операционном столе. Однако доктор Горелик, доцент хирургической клиники 2-го Московского мединститута, успешно сделал маме операцию резекции желудка. Гистологическое исследование подтвердило раковую природу опухоли. Кстати, еще долгие годы родители были в большой дружбе с доктором Горелик, безмерно его уважая.

Нам папа ничего не сказал, и я узнала об этом много позже. Но вот беда: после такой операции требуется специальная диета, соблюдать которую в те тяжелые времена было почти невозможно. И снова практический ум нашей мамы нашел решение: каждый день она должна есть манную кашу без масла и молока (которых все равно взять было негде), но обязательно горячую. И вот мы с Асей стали попеременно приносить ей в больницу кашу в стеклянной банке или в кастрюльке, завернутой в несколько слоев газетной бумаги и в лоскут старого ватного одеяла. Ездили после школы с пересадкой на двух трамваях и возвращались домой, когда на улице было совсем темно. Но на этой диете мама потихонечку стала приходить в себя.