Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Трудно себе представить, что чувствовал папа в это время. Лия Фейгина, близкий друг родителей, в то время еще жившая в Караганде, спустя много лет открыла мне, что в те дни получила от папы письмо, полное отчаяния в связи с возможной скорой маминой кончиной.

Первый год после возвращения мы жили в одной комнате — самой маленькой, которую можно было отапливать печкой-буржуйкой с трубой, выходившей в форточку. На этой же печке кипятили в чайнике воду, варили картошку. Напор газа на кухне был слаб, и картошка варилась очень долго. В задней большой комнате хранились дрова. Приходили папины студенты пилить и рубить эти поленья. На дворе стояли такие холода, что стены комнаты покрывались слоем инея — это замерзало наше дыхание. Военные зимы и в первый год, и дальше, в 43-й и 44-й годы были очень морозными. Лишь на следующий год кое-как заработало центральное отопление и батареи слегка потеплели, но мы все равно ходили дома в ватниках, валенках и толстых платках.

Отец очень много работал; впрочем, он всегда много работал. Я не помню его иначе, чем за письменным столом. Помимо напряженной преподавательской и научно-исследовательской работы в институте он почти ежедневно посещал Ленинскую библиотеку, а вечерами писал очередную монографию. И даже ночью, когда все уже спали, он продолжал работать.

Еще в 1935 году папа получил должность доцента и степень кандидата технических наук honoris causa — без защиты диссертации, по совокупности многих научно-исследовательских работ и нескольких опубликованных книг и учебников. Папа никогда не стремился к защите и докторской. На вопрос — почему, он обычно отвечал, что предпочитает писать книги и получать за них гонорар. Этот заработок являлся ценным подспорьем для семьи. От военных времен остались немалые долги, и отец напряженно работал, чтобы быстрее вернуть их Но была и другая причина: любое повышение в статусе вело к необходимости вступать в КПСС, то есть к абсолютно неприемлемому для папы развитию событий.

Еще до войны отец написал учебник для горных вузов. Рукопись прошла последнюю правку и в июне 1941 года была подписана в печать. Но с началом войны верстка была рассыпана. У нас дома остался лишь один экземпляр с последней авторской правкой. Сейчас он и другие книги отца по специальности хранятся вместе отцовскими книгами на иврите в литературном архиве Тель-Авивского университета.

После войны папа создал новый, расширенный учебник по специальности для преподавателей и учащихся вузов. Эта книга была издана в 1948 году. В этом же году объявили о денежной реформе. Речь шла о денежном обмене из расчета один к десяти, то есть за каждые десять рублей получали один рубль. Естественно, вся страна забурлила. Что лучше: держать деньги в сберкассе или перевести их в наличные?

Помню, мама стала поспешно закупать вещи: притащила железную кровать, какие-то тазы, еще что-то… Отец же думал, как сохранить гонорар за книгу. Ему показалось надежней не брать пока деньги у издательства, отложить на потом. Наивный расчет! Папе пришлось довольствоваться десятой частью гонорара. Не потеряли на реформе лишь те, кто держал деньги в сберкассе, да и то в небольшом количестве.

Постепенно мы возвращались к нормальной жизни. Из эвакуации вернулись старые друзья, земляки, приехали Плоткины, возобновились беседы отца на иврите. Теперь к ним присоединился Меир Баазов, в то время 30-ти — 35-летний красивый молодой человек, говоривший на прекрасном иврите. Иногда они встречались у нас, иногда у Плоткиных, но чаще прогуливались по находившемуся рядом с нашим домом Новодевичьему бульвару.

Мне тогда не было и четырнадцати лет. Я уже рассказывала о том, что именно в этот период в моей жизни появилась повесть Гроссмана. Именно в эти месяцы я почувствовала себя взрослой и поняла, что всю жизнь буду носить этот знак отличия — свое еврейство. И еще я поняла, что носить его надо с высоко поднятой головой. Ведь если мой замечательный, любимый отец стоит на защите этого высокого звания, если он ни под каким видом не приемлет антисемитизма, то это означает, что можно не стыдиться именовать себя еврейкой.

Обычно отец дома не заговаривал на эту тему, да и еврейские праздники у нас не отмечались. Правда, иногда на Хануку мама пекла блины, и приглашалась еврейская компания земляков. За столом пели еврейские песни, запевалами были папа и Юда Фейгин. Однако мы с сестрой толком не знали, что это за праздник.

Когда в газетах печатали списки ученых, награжденных орденами и медалями, отец всегда читал это вслух, с удовлетворением отмечая еврейские фамилии. Его самого как крупного ученого неоднократно представляли к Сталинской премии за значительные изобретения, но ни разу не утвердили его кандидатуру. По-видимому, еврейская фамилия Прейгерзон звучала слишком уж вызывающе.

Случалось, премия доставалась папиным соавторам, а сам он, главный автор изобретения, исчезал из списка. Но я ни разу не слышала, чтобы отец выражал недовольство по этому поводу: антисемитская политика государства воспринималась им как факт нашей жизни. В то же время и в Горном институте, и в Министерстве угольной промышленности Прейгерзон пользовался большим уважением как крупный ученый, один из основателей отечественной науки по обогащению угля.

В 1946 году моя сестра Аталия (Ася) окончила школу с серебряной медалью. В то время медалистов принимали в вузы без экзаменов. Асе нравилась физика, и она хотела поступить на физфак Московского университета. Но родители категорически возражали против ее выбора, вплоть до того, что заперли ее в комнате, когда она собралась идти подавать в университет документы. Папа сказал:

— Если ты когда-либо окажешься в Израиле, то как врач всегда найдешь себе работу.

И это было сказано в 1946 году! Спустя тридцать лет, приехав в Израиль и сразу получив работу врача, моя сестра вспомнила о пророческих словах родителей. Так же и я, репатриировавшаяся через два года после нее, быстро нашла в Израиле место врача, которое соответствовало моему профессиональному опыту.

Между тем антисемитизм в послевоенном СССР понемногу набирал силу. В январе 1948 года был убит Михоэлс. И хотя власти представили его смерть как несчастный случай, многим евреям, в том числе и папе, стало ясно, что это начало уничтожения еврейской культуры. Прекрасно помню посещение Еврейского театра на Малой Бронной. Весной 1948 года отец предложил мне пойти с ним туда:

— Не исключено, что ты уже никогда не сможешь увидеть это.

После убийства Михоэлса ГОСЕТ доживал последние дни, было ясно, что его судьба решена. В тот вечер шли «Блуждающие звезды» Шолом-Алейхема. Не понимая ни слова на идише, я была до слез потрясена этой пьесой, игрой великолепного Зускина и изумительной актрисы, красавицы Этели Ковенской.