Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

По правилам того времени больной с инфарктом должен был не менее месяца неподвижно лежать на спине. Позже медицинский подход к таким больным стал принципиально иным. И вот, когда месяц «лежания» подходил к концу, случилось ЧП. В Москве выявили больного черной оспой (болезнь была завезена из Индии), и Минздрав приказал сделать прививки всему населению Москвы.

Однако прививка оспы тяжелым больным, находившимся в больнице, была совершенно неоправданной. После нее у отца поднялась температура, появились изменения на ЭКГ. Маме сообщили, что у мужа повторный инфаркт и что вряд ли он сможет его пережить. А пока что ему предписали лежать на спине еще целый месяц. Что делать? Я понимала, что нужно срочно принимать какие-то меры, но какие?

Мне удалось выяснить, что консультантом этого отделения является известный терапевт, заведующий кафедрой терапии 1-го Московского медицинского института профессор Смирнов.

Мне сказали также, что он не любит, когда ему напоминают о «Деле врачей»: профессор и сам был участником тех событий и остался жив лишь чудом, вследствие смерти Сталина. Кстати, эта «представительная» больница тем и жила: при весьма посредственных врачах у них была возможность приглашать для консультаций крупных специалистов.

На следующий день я приехала на Большую Пироговскую в клинику Первого мединститута. В ту пору я, молодой врач, была чрезвычайно застенчива, и для меня было сущей мукой обратиться к известному пожилому профессору. Но ведь это — для отца. Собрав все свои душевные силы, я вошла в кабинет. Залпом выпалив короткое медицинское резюме, я попросила Смирнова осмотреть отца. Отметила также, что отец крупный ученый и что он не так давно вернулся из лагеря.

Профессор спросил фамилию, я ответила: Прейгерзон. Помолчав, он сказал:

— Завтра я там консультирую. Я его посмотрю, но только если лечащий врач мне его представит. Сам я вызывать его не буду.

Не знаю, что было причиной такой холодности. Возможно, не очень благозвучная фамилия? А может, Смирнов не хотел, чтобы думали, будто он уделяет особое внимание бывшему зэку? Так или иначе, но сказал он именно это.

На следующий день папа уже лежал на боку. Он встретил нас с мамой, как всегда, с улыбкой. Сказал, что сегодня его осмотрел профессор, что второго инфаркта у него нет и что столь долгая неподвижность сердечника равносильна смерти. Необходимо сегодня же начинать поворачиваться с боку на бок, завтра нужно сесть, а затем начинать ходить и уже через три дня выписаться домой.

Я так никогда и не узнала — представила ли лечащий врач отца на консультацию как тяжелого больного или все же профессор Смирнов сам попросил осмотреть пациента с повторным инфарктом. Больше я с ним не встречалась, но благодарности моей к нему нет предела.

Не явилась ли эта ситуация одним из побудительных мотивов создания романа «Врачи», который отец, к сожалению, так и не успел закончить?

Помню, как я сижу у его постели, наконец-то представилась возможность поговорить. Папа рассказывает мне трогательную историю, которая недавно взволновала его. У отца в шкафу стоит солидная книга (772 стр.) — это монография Д. Б. Левинсона и Г. И. Прейгерзона «Дробление и грохочение полезных ископаемых» (М.-Л., 1940.) А рядом — копия этой книги, изданная в Китае. Она отличается от русского издания более высоким качеством бумаги, а на первой странице — печати нескольких китайских учреждений.

Так уже в то время в Китае использовали научные достижения других стран. Эту книгу привезла отцу аспирантка-китаянка, работавшая под его руководством над диссертацией в конце 50-х годов. Как я поняла из очень скромного папиного рассказа, она просто боготворила своего преподавателя и, приехав после отпуска, привезла отцу подарок — большого фарфорового Будду.

После папиного выздоровления этот Будда считался в нашей семье символом здоровья. Он и теперь стоит у меня в гостиной на видном месте. Эта история закончилась трагически: когда отношения Китая с Советским Союзом испортились, китаянку отозвали на родину. Прощаясь, она знала, что навсегда расстается не только с любимым преподавателем, но и, скорее всего, с жизнью: в Китае уничтожали всех, кто был связан с Советским Союзом.

Но вот у папы в руках появляется длинный список всех тех, кто так или иначе помогал ему в больнице: санитарки, медсестры, врачи. Мы отмечаем, кому что подарить. Два дня я металась потом по магазинам, покупала зонтики, перчатки, сумки, конфеты и многое другое. Отец никого не забыл. Я принесла эти подарки за день до выписки. Все с сожалением расставались с этим пациентом. Здесь, как и везде, отец пользовался особым вниманием и теплым отношением. Несомненно, его мягкий юмор, скромность, деликатность привлекали к нему людей.

До второго инфаркта, который унес жизнь моего папы, оставалось еще десять лет.

Это последнее десятилетие папиной жизни было необыкновенно плодотворным Отец обладал огромной работоспособностью и был исключительно организованным человеком. Днем — интенсивная преподавательская и научная деятельность в Горном институте, во второй половине дня — Ленинская библиотека, чтение новых изданий на иврите. Вечерами он любил прогуливаться с друзьями, беседуя с ними на языке своего призвания. В остальные часы он писал книги по специальности: его научно-исследовательские публикации и учебники для студентов выходили каждые два-три года. Ну, а ночные часы принадлежали литературному творчеству на иврите.

В этот период папа написал ряд повестей и рассказов о жизни евреев в Союзе после войны, о Холокосте, о возрождении еврейских национальных традиций. В 1962 году был закончен роман «Когда погаснет лампада», начатый еще во время войны. И снова встал вопрос о пересылке рукописей в Израиль. Авидара уже не было в Москве: он закончил свою каденцию в 1958 году. На сей раз на выручку пришло знакомство с Давидом Бартовом, который в то время работал первым секретарем израильского посольства в СССР. Вот, с небольшими сокращениями, его воспоминания — бывшего судьи, дипломата, руководителя «Натива»:

Давид Бартов

Вскоре после моего приезда в СССР для работы в нашем посольстве (дело было в 1964 году) я встретился с Цви Прейгерзоном около Большой московской синагоги. Сосватал нас Исраэль Минц, узник Сиона, с которым я также познакомился в те дни. Имя Прейгерзона было мне знакомо, я читал его «Приключения Вениамина Четвертого», но не знал, что автор живет в Москве.

Мы сразу же ощутили расположение друг к другу. Постепенно, от встречи к встрече, во мне неуклонно росло чувство глубокого уважения к этому человеку. Разговаривали мы на иврите. Удивительно, ведь Цви десятки лет был оторван от живого разговорного языка, и тем не менее он великолепно владел им!